Милосердие - [18]

Измученная, она встала из-за стола; с учебой сегодня, видно, ничего не получится. Лацкович, похоже, уже ушел, хотя она и не слышала как: дверь из спальни вела прямо в прихожую, так что мать (если, как сегодня, приходилось долго его успокаивать и добиваться прощения) могла проводить его совсем тихо. Для уверенности Агнеш заглянула все же в столовую. Под дверью напротив виднелась полоска розоватого света, это значило — можно идти дальше, мать уже легла, и Агнеш увидит ее голову на подушке, в розовом круге света от лампы на ночном столике. Как это принято было в семьях среднего сословия, комнаты в их квартире имели каждая свое определенное назначение: спать, например, можно было только в спальне. Когда у них квартировали дети родственников, вечером вся компания — даже взрослые девушки и подростки — уходила в спальню, где и проводила ночь на раскладушках и на кресле-кровати, с тех пор пришедшем в негодность и выброшенном. Агнеш в начале эпохи Лацковича попыталась восстать против такого порядка. Она занимается в основном ночью, так не лучше ли ей там и спать, в кабинете, на плюшевом диване? Этот диван стоял когда-то в салоне дяди Кароя; на верхушке высокой спинки с мягкой обивкой за резной перекладиной стояли большие металлические тарелки с барельефами, рассохшиеся зажимы держали их неплотно, и в ответ на любое движение сидящего или лежащего человека тарелки принимались позвякивать. Предложение Агнеш взволновало мать сверх всякой меры: как, в кабинете окажется постельное белье? И вообще что за чушь — дочь предпочитает неудобное ложе огромной кровати орехового дерева. «Тебе что, со мной рядом спать неприятно? Если так, можешь совсем от меня куда-нибудь съехать». Угроза эта показывала: мысли Агнеш о том, не переселиться ли ей из дому, словно по какому-то тайному телеграфу, дошли и до матери; впрочем, гнев ее показался Агнеш хорошим признаком: значит, мать дорожит прежним, довоенным, порядком и хочет его сохранить. Так что больше насчет дивана она не заговаривала, продолжая беречь отцовское место на занимающем половину комнаты двуспальном ковчеге.

Вот и сейчас она приготовилась приклонить свою полную мрачных дум голову на подушки, возле занятой совсем иными мыслями материной головы. Мать была уже в постели; перед ней на подоткнутом под мышки и поднятом коленями одеяле лежала книга. Это была «Анна Каренина», принесенная из библиотеки Лацковичем; но мать была занята не злоключениями несчастной женщины, а собственными невеселыми мыслями, которые, согнав с лица девически счастливое и ласковое выражение, обнажили черты, более свойственные ее возрасту и характеру. Пожалуй, она именно потому так надолго погрузилась в задумчивость, разжигая себя все новыми доводами, оправдывая себя и обвиняя Агнеш, чтобы та застала ее еще бодрствующей и увидела пагубные последствия своего поведения. Агнеш, однако, не задала свой обычный вопрос: «Не спите еще, мама?» — а стала молча стелить на своей половине (кстати, постелила ей мать или не постелила постель, было верным индикатором их отношений в данный момент). Так что на этот раз пришлось матери, быстро повернув голову, первой начать разговор. «А все-таки (это «все-таки» у нее всегда было связующим словом между деланным спокойствием и готовой вырваться наружу обидой), все-таки, даже если ты и студентка медфака, вовсе не обязательно показывать свою невоспитанность», — сказала она, поймав взглядом глаза Агнеш в поднятом над разглаживаемой простыней лице. «Разве я была невоспитанной?» — спросила Агнеш, закидывая руки, чтобы снять блузку с застежкой на спине. «Человек из кожи лезет, чтобы сделать любезность, а ты спасибо сказать не изволишь. Да еще демонстративно швыряешь книгу, мол, вот вам, что бы вы ни принесли, мне на все наплевать. Очень трудно придется тебе в жизни, если так будешь с людьми обращаться. Кто-кто, а врач особенно должен помнить: кто бы перед тобой ни стоял, пусть он хоть последний пария, ты должна в нем уметь разглядеть человека». Агнеш видела: мать ее выступает в неблагодарной роли мячика, передающего полученный толчок дальше, — она лишь высказывает ей обиду Лацковича; того ей кое-как удалось успокоить, в беседе же с дочерью она снова пускает в ход даже такие абсурдные доводы, как высокомерие, якобы связанное с ее врачебной профессией. «Он мог бы заметить, что я в его любезностях не нуждаюсь», — тихо сказала она, беря ночную рубашку. «А зря, это очень даже неплохо, когда кто-то к тебе проявляет внимание, — сказала мать, опять принимая ту небрежную позу, в какой пребывала до «все-таки». — Даже ты можешь оказаться в таком положении, — добавила она, смягчая резкий тон слегка задумчивой ноткой, — что будешь не знаю как благодарна за самую крохотную любезность».

Агнеш чувствовала, что они — у опасной черты: скажи она сейчас лишнее слово, и все потонет в хорошо знакомом нескончаемом потоке обвинений. Мол, она и понятия никогда не имела, что такое настоящее внимание к человеку, заботилась только о том, чтобы удовлетворить свои прихоти, и не думала, что рядом живет мать, родная мать, несчастная, никому не нужная, одна как перст в этом мире, и что она тоже нуждается хоть в капельке ласки; вот театр оставался, единственное развлечение, но дочь вечно что-нибудь придумывала, лишь бы не пойти с матерью на спектакль, точно папочка: тому тоже не нравилось, когда в пьесе был любовный треугольник, — это, видите ли, воспитывает легкое отношение к морали; он только и мечтал вкусы людей изменить; для Агнеш оперетта — недостаточно благородный жанр; кстати, «Три подружки» вовсе и не оперетта, песни в ней из Шуберта, а сколько матери пришлось упрашивать, чтобы дочь с ней пошла… Бредешь после спектакля одна в темноте по улицам, как собака бездомная, а если найдется кто-нибудь, кто пожалеет: эх, мол, ты, горемычная, ладно, провожу тебя до дому, — так мы тут покажем ему, что на дух его не принимаем, чтоб ему неповадно было в другой раз приходить. Все это мать умела говорить так убежденно, что Агнеш и в самом деле начинала мучить совесть: может, и вправду эта несчастная женщина видит от нее слишком мало дочерней любви. Сейчас, кроме обид Лацковича, у матери, наверное, была и другая, более глубокая причина завести этот разговор: она хотела себя обелить перед призраком первого транспорта, перед тем, кто, возможно, прибудет с ним. Агнеш же теперь меньше, чем когда-либо, хотелось выяснять отношения. В ней упрямой тенью стояло решение, созревшее над учебником патанатомии: или отец вернется — и тогда они выговорятся за все эти годы, или же не вернется — и тогда все это ни к чему. Она молча забралась под одеяло. Мать еще какое-то время лежала, подставив свету от лампы строгий профиль, и лишь мышцы на шее, подергивающиеся, когда новые аргументы просились ей на язык, едва не заставляя повернуть к дочери голову, выдавали ее нервозное состояние. Но спокойствие Агнеш, как бы заранее разбивавшее все аргументы, видимо, остудило ее; внезапным движением она погасила свет; и теперь они слышали только дыханье друг друга.