Милосердие - [13]

Агнеш слышала, как мать, прежде чем идти в кухню, вернулась в спальню. Очевидно, собрать тарелки из-под сладостей и сунуть их в раковину, где тетя Кати мыла посуду: пусть исчезнут хоть следы от пирожных, а заодно несколькими словами обрисовать ситуацию Лацковичу: дочь вернулась, будет пить с ними чай. Представив себе эти быстрые, заговорщические слова и взгляды, в которых ей отводилась роль нежданно возникшей опасной помехи, досадного контролера, Агнеш вновь почувствовала горечь и возмущение. Зачем она согласилась пойти к ним? Чем таким мать могла заставить ее сесть с ними за стол, под их взгляды, избегающие друг друга и все же друг друга легко понимающие, да еще делать вид, что визит этот — самое что ни на есть обычное дело? Неужто в ней все еще действует детское послушание, сопротивляющийся доводам разума рефлекс, внедренный не столько скорой на руку матерью, сколько примером отца, тети Кати, родственников и их детей, хорошо знающих, что «тете Ирме» перечить не стоит, иначе не избежишь неприятных сцен, лучше добиться своего умом и хитростью? Или все совсем наоборот: она — взрослая, а мать — ребенок и у Агнеш просто не хватает жестокости одним неумолимым словом порвать неумело сплетенную, прозрачную сеть ее лжи? Она знала за матерью многие недостатки, однако подлости среди них не было. Мать была скорее слишком прямолинейна, мысль и слово у нее никогда не разделены были боязнью чужого мнения, пониманием необходимости принимать это мнение в расчет. И теперь, когда эта поздняя связь заставляла ее лгать, даже во лжи ее ощущалось не просто отсутствие опыта, но — как показалось Агнеш — все та же ее прямота. Умная женщина, которой за сорок, если уж заведет роман, то наверняка найдет способ укрыть от посторонних глаз то, в чем находит свое счастье. Она же — нет; она чуть ли не домогалась, чтобы люди, и в том числе Агнеш, разделяли с ней ее гордость, что вокруг нее увивается такой милый молодой человек, и разве что легкую паутинку лжи считала нужным набросить на свою ни перед кем не скрываемую любовь, лжи, которую тем не менее каждый обязан был принимать за чистую правду, а в противном случае подвергался анафеме, как случилось с ее невесткой Лили: например, всем надлежало считать, что Лацкович, появившийся у них в доме как кавалер дочери, потом приехавшей к ним из деревни племянницы, именно в этом качестве проникся уважением и к ней, и теперь, если их что-то и связывает особое, то это не более чем красивые средневековые отношения Frauendienst[13]. И, кроме дочерней веры в родную мать, веры такой же прочной, как вера тети Кати в свою хозяйку, именно неосторожная эта открытость была, пожалуй, тем обстоятельством, которое вновь и вновь, несмотря на все доказательства, пробуждало в Агнеш сомнение, пробуждало надежду, что тот легкий, как паутина, покров лжи, может быть, потому так наивен, романтичен и прозрачен, что в нем вовсе и нет никакой лжи; Лацкович этот и сам ведь какой-то странный, даже, можно сказать, не вполне нормальный, так что между ним и матерью в самом деле не может быть ничего, что любой человек в здравом уме склонен был бы предположить в подобном случае; и, может быть, именно это удерживало ее, Агнеш, порой в последний момент, от слишком прямых намеков, словно они могли стать тем грубым толчком, что толкнет рыцаря, расхаживающего по освещенному луной гребню, в бездну порока. «А, чай так чай, потерплю», — сказала она себе и сейчас, в отчаянии сжав рукой голову чугунного сфинкса (подарка отцу от благодарных учеников), стоявшего на отцовском столе. Остановившись перед смутно мерцающим в темной столовой трюмо и быстро проведя ладонью по волосам, собранным узлом на затылке, она открыла дверь и вошла к оставленному на время приготовления чая в одиночестве Лацковичу.

Молодой человек с подчеркнутой вежливостью вскочил из-за старого карточного столика, стоящего перед большими орехового дерева кроватями; столик куплен был еще в те времена, когда отец учительствовал в провинции: на именинах, праздниках нового вина и убоя свиньи этот столик, обтянутый зеленым сукном, с четырьмя маленькими желтыми корытцами, был просто-напросто необходим… Из-за трудностей с углем в квартире отапливали одну только комнату — это могло служить объяснением, почему мать принимала гостя именно здесь. Движения Лацковича, вскочившего из обтянутого бордовым плюшем кресла и с нарочитой поспешностью двинувшегося навстречу Агнеш, раздражали ее тем сильнее, что в свое время, при первом визите Лацковича, они, эти движения, и ей импонировали; импонировало его подчеркнутое преклонение перед дамой, выражающееся в пружинистой и в то же время чуть-чуть небрежной манере вставать и почтительно, почти скованно приближаться, а затем, после рукопожатия, сразу переходящее в бурную восторженность. Лацкович был коренаст и приземист; при широких, крепких плечах и груди бросались в глаза — несмотря на маскирующий покрой брюк — его очень короткие, буквой «х» ноги; ему было уже около тридцати, но лицо выглядело весьма моложавым, если не сказать — юношеским. Вероятно, сознание своей мужской силы и в то же время реальное представление о своей, по первому впечатлению просто гротескной, внешности и породили эту исполненную достоинства, исключающую всякий юмор манеру двигаться, точно так же, как и снисходительно преувеличенную его любезность. «В комнату вошла дама; ее встречает человек, который знает, чем он обязан прекрасному полу», — вот что должна была выразить та быстрота, с какой он вскочил с кресла; «но он тем не менее помнит и о своем мужском достоинстве», — говорила некоторая насмешливая наигранность, небрежность движений; «однако ты среди всех прочих дам вызываешь у меня особенное почтение», — возглашало его как бы чуть-чуть боязливое приближение; «уж кто-кто, а я-то знаю, что женщины, хоть и заслуживают восхищения, все-таки не более чем очаровательные игрушки», — излучала заговорщически лукавая, сияющая улыбка, возникающая у него на лице вслед за прочувствованным поцелуем руки или за крепким рукопожатием. «Целую ручки, — сказал он и сейчас таким тоном, словно они с Агнеш были лучшими приятелями. — Домой изволили вернуться? Немного, поди, устали от вскрытий? Сколько ж грудных клеток изволили нынче взрезать эти вот лапки?» О медицинской профессии Агнеш он всегда говорил в таком вот насмешливом тоне, как мужчина, который прекрасно знает, что женщина, даже если она в белом халате, — всего лишь прелестная безделушка; в насмешливости его таилась, однако, и капелька завистливого уважения к врачебному поприщу, да и вообще к любой профессии, требующей университетского диплома; сам он, хотя и поминал частенько о прослушанных на юридическом факультете семестрах, тем не менее в результате превратностей судьбы, которая не дала до сих пор раскрыться его талантам, служил пока в скромной должности дежурного по станции. «В этом году мы вскрытия сами не делаем», — ответила Агнеш сухо. «Верно, верно, я совсем позабыл, — поспешил он поправиться с таким видом, будто неприветливый вид Агнеш означал вовсе не осуждение, а детскую обиду гордящейся своей взрослостью девочки, которую, пусть только в воображении, поместили на младший курс. — Совсем позабыл, что анатомию мы уже сдали cum laude