Милосердие - [14]
Госпожа Кертес, которая слышала шаги дочери и скрип открываемой двери и теперь беспокоилась, как бы Агнеш в ее отсутствие не ляпнула гостю что-нибудь обидное, как раз в этот момент, стукнувшись о косяк локтем, торопливо вошла в дверь; спешку выдавал не только ее тревожный взгляд, но и выплеснувшийся на хлеб чай, который она принесла не в японском фарфоровом, а в обычном металлическом чайнике и который был чуть теплым. Агнеш взяла в руки книгу; это было немецкое издание конца прошлого века, какие можно найти у старых аптекарей среди давно переживших свой срок каталогов лекарственных растений, определителей грибов и натурфилософских трактатов. Иллюстрации изготовлены были на заре литографии. В конечном счете книга могла сгодиться, так как под готическими подписями значились и латинские названия трав, однако досадливое движение, с каким Агнеш положила ее возле чашек с чаем, подчеркивало скорее устарелость и бесполезность атласа. «В Штеттин прибыл первый транспорт с заложниками», — сказала она после того, как некоторое время пила свой чай, сидя между смотревшими на нее матерью и Лацковичем, но устремив свой взгляд не на них, а на надкушенный бутерброд. Она и сама не знала, что заставило ее так внезапно, поднося бутерброд ко рту, произнести эту фразу: ведь из всех тем, которые она старалась избегать в обществе Лацковича, судьба отца была самой запретной. Она сама удивилась, как мрачно, почти зловеще прозвучали ее слова: словно она произнесла их, одетая в пеплум, в какой-нибудь античной трагедии: погодите, мол, вот вернется отец… Мать и Лацкович — это она почувствовала, даже не поднимая глаз, — обменялись взглядами, словно советуясь, кто заговорит первым.
«Да, Лацко мне уже сообщил», — сказала мать. Так она по-свойски звала Лацковича; в том, что она даже перед дочерью называла его этим ласковым словом, была какая-то наивная смелость, как бы подчеркивающая ее безвинность; а сейчас к ней примешано было и чуть-чуть мстительного упрямства. «Да, мы на вокзале еще утром узнали о радостном событии, — добавил Лацкович, который, тяготясь своей службой, весьма гордился своей осведомленностью; полуулыбка его, когда он произносил слова «радостное событие», витала где-то между двумя стилями — преклонением и ироническим поддразниванием. — Но дорогая ваша мамочка пожелала, чтобы мы пока молчали об этом: не хотела вас зря волновать; она ведь знает, как вы тоскуете по дорогому папаше; вон весной вы в какую апатию впали, когда были прерваны переговоры». — «Ни в какую апатию я не впадала», — сказала Агнеш; хотя она действительно была подавлена, узнав о неблагоприятном повороте событий, тем не менее даже от своей тоски по отцу готова была отречься, слыша о ней из уст этого человека. Однако Лацковича ее реакция ничуть не сконфузила. «Я уже давно знаю, что дела теперь должны пойти к лучшему. Когда старик Юнгерт, наш посол, уезжал в Штеттин, мы с ним долго беседовали. Я особо просил его обратить внимание на вашего дорогого папочку, он даже имя его себе в блокнот записал».
Агнеш подняла на него взгляд; она сама не могла разобраться, что это — хвастовство или издевка. Станционные служащие гордятся своей привилегией провожать в приготовленное купе наиболее знатных пассажиров: начальник станции — главу государства, едущих на охоту или за границу министров, дежурные — известных актрис; конечно, вполне может быть, что те бросают им по пути несколько любезных слов или, что самая высшая награда, при третьей, четвертой встрече узнают своего провожатого, даже называют его по имени. Что Лацковича заставляет лгать? Обычное фанфаронство: смотрите, дескать, я накоротке со знаменитостями? Или он умнее, чем она думала? Глядя со стороны, он посмеивается над тем, что для нее настоящая драма, для него же, из-за которого, собственно, эта драма разыгрывается и которому никакими неприятностями не грозит, — лишь комедия, повод для упражнений в остроумии? «Не верю я, что он, даже если жив, попадет в эту партию, — сказала мать. — Говорят, сначала отправят тех, кто в Москве. Кто под рукой оказался, когда составляли транспорт. Потом соберут петроградцев, хотя я не очень-то верю тому человеку из Игала. По-моему, он просто фантазировал, чтобы произвести впечатление». — «Ваша дорогая мамочка все еще думает, что господин учитель на Тянь-Шане, ищет там следы воляпюков», — засмеялся Лацко, по своей привычке загородив рот ладонью, хотя ему скорее следовало бы как-нибудь приглушать странные, хриплые звуки, вырывающиеся из горла. Тянь-Шань — это было единственное, что застряло в голове у Лацковича со школьных времен в связи со Средней Азией, воляпюки же должны были означать вогулов, которых он, ничтоже сумняшеся, зашвырнул, чтоб подчеркнуть несуразность затеи учителя, на Тянь-Шань. В этой бессмыслице был, однако, и ехидный намек. Сразу после войны из Сибири вернулось несколько офицеров, знавших отца; они-то и рассказали, что Яни Кертес тоже мог бы уже быть дома, но настолько увлекся поисками туранских родичей венгров, что даже задумал организовать экспедицию и отправиться на исследование Алтая. Такое безответственное — пускай недоказанное — поведение мужа весьма взволновало госпожу Кертес, готовую впасть в отчаяние от постоянной борьбы с квартирантами; позже эта история, превратившись в искусственно раздутое обвинение, стала ей аргументом в оправдании собственной небезупречности. «А я все равно верю, что он в эту партию попадет», — сказала Агнеш с той же твердостью, с какой перед этим швырнула в лицо им известие о скором прибытии пленных.
