Миллионы, миллионы японцев… - [90]

Было забавно сравнивать лицо, до этого чисто воображаемое, с живым „дублером“. Занятная подробность: чтобы оказать давление на мадам Мото, он точно подсчитал сумму, которую ты ему задолжал: три вечера по пятнадцать тысяч иен каждый и подарок на аэродроме три тысячи иен!

Все это заставляет меня думать, что его вмешательство навредит не только мадам Мото, но и фильму.

Предчувствие подсказывает мне, что, возьмись он издавать в Японии твои книги, это кончится катастрофой…

На этом заканчиваю письмо, которое написал в спешке. Каждый день я поздравляю себя с нашей встречей, так как совершенно ясно, что, пока ты жил в Сен-Сире, а я — в Париже, жизнь не могла нас столкнуть.

В моей памяти еще живы отзвуки споров у тебя в номере в ночь накануне твоего отъезда. Она была трудной, но плодотворной. По крайней мере, я хотел бы, чтобы она была плодотворной, или пусть бы ее не было вообще.

С дружеским чувством

Р.»

Записка из Токио, датированная средой, 7 мая, извещала меня, что после очередного разговора с деятелями «Агентства космических услуг» мадам Мото пришлось лечь в больницу.

И тогда я наконец понял, кого мне все больше напоминала моя дама из Токио, — козочку господина Сегена.[37]

В. Балашов. Выход из заколдованного круга

Первые страницы японского дневника Шаброля огорошивают. Автор, даже возвратившись на родину, так и не разобрался, зачем он ездил в Японию, понял ли страну, которой посвятил книгу. Страна эта так и осталась для него загадочной. Становится очевидным, чего не надо ждать от этой книги: связного исторического очерка о Японии, объективного рассказа о том, что за люди японцы и как они живут. Книга Шаброля субъективна по своей природе; это заметки француза, растерявшегося среди «странных иностранцев». Но в этих заметках — истории растерявшегося художника в чужой стране, при всей нарочитой парадоксальности авторского замысла, немало интересного.

В Японию Шаброль отправился с определенной творческой задачей. Его пригласили написать сценарий. Простодушно доверился он хлопотливой О Мото-сан, но в Токио убедился, что тут ни в ее услугах, ни в его сценариях никто не нуждается. Даже на телестудии, куда он пришел рассказать о французской литературе, его голос понадобился лишь для урока фонетики французского языка. Удивительно ли, что Шаброль не увидел Японию Нацуме Сосэки и Хокусая, что его хватило лишь на то, чтобы подтрунивать над своими злоключениями, отстаивать свое достоинство и не поддаваться гнетущей атмосфере туманных обещаний и мышиной возне на бирже «искусств»? Этот поединок художника с невидимой и чуждой искусству силой образует «загадочный» драматический сюжет повествования. Растерянность, смятение, вероятно, охватили Шаброля потому, что он оказался внезапно в самом «центре» извечного конфликта мира искусств и мира денег. То, чего он не замечал у себя на родине, в привычной обстановке, остро обнажилось перед ним в незнакомой стране. В обществе, где все продажно, искусство — товар, художник — пария, зависящий от капризов мецената вроде Короля Покрышек и спроса на ярмарке искусств.

И в прежние века стяжатель был полон ненасытной жажды приобретать и владеть; жажда эта, убеждается Шаброль, не иссякла и поныне у таких, как «его Пневматическое величество». Но раньше, если верить Лабрюйеру, стяжатель не просто торговал искусством и наукой, он тщился соперничать с художником, по-сальериевски превзойти его, взяв на «откуп даже гармонию». Современные стяжатели, понял Шаброль, и не помышляют о личном соперничестве с художником. Духовно ничтожные, они довольствуются тем, что низводят науку и искусство до своего уровня, обезличивают художника, подчиняют его слово и мысль интересам своего дела. Последствия процесса умерщвления идей и оглупления масс Шаброль зорко подмечал на каждом шагу.

Опошление науки, проституирование мысли — черта не чисто японская, она характерна для интеллектуальной атмосферы всего «свободного мира». Не случайно на карандаш Шаброля попалось неутомимое дитя Америки — дочь американской богачки. Она увлечена диссертацией о влиянии на творчество Микеланджело удара кулаком, полученного в детстве. Конечно, Шаброль видел в Японии немало честных интеллигентов, но сама система обрекает их на безысходное положение: низкая оплата труда порождает умственную спешку, ведет к утрате способности мыслить глубоко и оригинально. Получается заколдованный круг. Кому же выгодно держать творческую мысль в мышеловке? «А может, интеллигенция специально поставлена здесь в трудное положение, — размышляет автор, — и именно благодаря таким заколдованным кругам в японском обществе удерживаются феодальные порядки». Стоит добавить, что эти заколдованные круги, из которых едва выбрался автор, — примета современного буржуазного, а не феодального контроля над мыслью и творчеством. Различие лишь в том, что на Западе этот контроль осуществляется более тонко, чем на Востоке.

«Заколдованный круг» — итоговый образ в книге Шаброля. О многих тягостных впечатлениях столичного бытия поведал Шаброль. Тут и липкие фигуры зазывал, и скорбные лица жриц оплаченной любви, и стриптиз в баре, и ночная оргия разнузданных инстинктов. Но самое разительное среди них — история о том, как обычно развлекается рядовой японец. Стальной бильярд автомат — патинко. На патинко наживаются отъявленные спекулянты, японцы понимают, что их обирают, и все же продолжают играть… «Мне говорили, что автоматы из никеля и стали обладают непреодолимой притягательной силой, что это — наркотик, медленное коллективное самоубийство, обряд уничтожения…» Но патинко — лишь следствие, а причины пустого и безрадостного времяпрепровождения следует искать в явлениях социальных. Низкая заработная плата, дороговизна жилья, интенсификация труда, производство вооружений, огневая мощь которых «в четыре раза превосходит» силу японских армий в минувшую войну…