Милитариум. Мир на грани - [49]

Другого выбора у него не было. Ведь теперь он стал ангелом.

Отныне он обладал возможностью самому видеть необходимость следующего воплощения. Боевые ангелы, такие, как он, сражаются в телах обычных людей. Они должны быть неотличимы от мира, чтобы победить скопившееся в нем зло. Любой ангел знает – тьма не бывает пассивной никогда.

Он смотрел на себя в зеркало и улыбался тому единственному материальному, что отражало постигшее это тело духовное изменение, – своим глазам. Он привык перевоплощаться, но иногда параметры тела приводили его в некоторое замешательство. Требовалось время, чтобы привыкнуть к новым габаритам.

– Господин премьер-министр!

Развернувшись на зов, он едва не упал. Удержав равновесие, через плечо подмигнул отраженному в зеркале грузному человеку. С его душой, очень сильной и независимой, ему придется налаживать особые отношения.

– У нас появилась проблема! – Голос помощника звучал взволнованным фальцетом. – Нам объявили войну. Как хорошо поступил ваш предшественник, что проложил нам дорожку к сердцу России! Наверное, вместе мы сумеем одолеть нашего общего врага!

Тяжело ступая, он автоматически пожевывал привычно болтающуюся во рту сигару и чуть заметно кивал, про себя усмехаясь человеческой наивности. Этот враг не был общим врагом. Это был его персональный враг. Тьма так же, как и он, успешно воплощающаяся в избранных ею людях. Даже в нескольких одновременно. И поэтому она всякий раз имела имя.

И он знал точное имя одного из своих нынешних врагов.

Гитлер.

Тим Скоренко Автопортреты Пьера Виттона

Я познакомился с Пьером Виттоном в августе 1918 года. Война уже подходила к концу, объединенные силы Антанты рвались к решающим победам, а безногие, безрукие, отравленные газом героические ветераны – преждевременно поседевшие мальчишки – заполняли одну палату за другой. Но работы прибавилось не только у хирургов. До войны я мог позволить себе принимать двух-трех пациентов в неделю и жить припеваючи, а с началом военных действий мой кабинет стали осаждать матери, которые хотели, чтобы их сыновья к ним вернулись. Потому что с фронта приезжали тела, лишенные душ, и вернуть души обратно в бренную оболочку должен был я.

Во мне сражались две школы – исторически достоверный, спокойный и повсеместно распространенный позитивизм и новомодное, непонятное пока до конца веяние – психоанализ Фрейда. Прочитав «Теорию сновидений» с демонстративным скептицизмом, я возвращался к ней снова и снова, поглощая впоследствии все регулярно выходившие работы немецкого гения – книги, статьи, лекции по психоанализу. Я нашел его теории вполне применимыми к ряду патологических случаев, особенно к мужчинам, чья психика пошатнулась из-за женщины.

Но, работая с солдатами, возвращавшимися с войны, мне пришлось пользоваться более привычными методами анализа и классификацией психических заболеваний Крепелина. Солдаты подчинялись общим законам и не требовали – в большинстве своем – глубокого погружения в разум. Их психологические травмы были поверхностны; чаще всего в основе последних лежал какой-то конкретный случай. Я помню пациента, который панически боялся ходить по земле или траве, лишенной твердого покрытия. Он был уверен в том, что наступит на мину даже в мирное время. Физически он был совершенно здоров. Как выяснилось из нескольких содержательных бесед, его друг наступил на мину буквально в нескольких шагах от него. Мой пациент бросился к другу, попытался вынести его с поля боя, но не успел – тот умер у него на руках. Я не буду останавливаться на том, какие аргументы использовал, чтобы убедить пациента не бояться земли и травы, но поверьте – если вы знаете причину, не так трудно устранить и следствие. Так или иначе, по иронии судьбы для излечения ребят, пострадавших в боях с немцами, я вынужден был пользоваться наработками исключительно немецких психиатров – в определенной мере это примиряло меня с кайзеровской агрессией.

Теперь о Пьере Виттоне. В конце 1918 года, как и многие другие независимые психиатры, я работал в общественном госпитале. Десятки раненых прибывали ежедневно на протяжении всей войны, и кто-то должен был их успокаивать, приводить мозги в порядок, внушать им надежду. Нас, психиатров, в госпитале было двое – я работал в правом крыле, а мой коллега Буадрон – в левом. Мы решили, что разделить пациентов по географическому признаку проще всего.

В целом, можно было выделить два основных направления деятельности военного психиатра. Первое – беседа с вновь поступавшими ранеными, если те могли связно общаться. Это было довольно просто. Чаще всего в наш госпиталь привозили лежачих больных, обычно ампутантов, которые уже давно смирились с судьбой и не требовали к себе особого внимания.

Второе направление было сложнее. К нему относились не те солдаты, которые требовали успокоения и примирения с новой реальностью, а действительно сошедшие с ума. Тогда, в конце 1910-х годов, никаких наработок по общению с пережившими травматический стресс солдатами не было. Это сегодня посттравматические расстройства тщательно изучены, в том числе и на практике. А в те времена мы были вынуждены сражаться с проблемами, исходя из собственного опыта и интуиции. И, надо сказать, у нас неплохо получалось. По крайней мере, могу утверждать это относительно себя.