Милитариум. Мир на грани - [36]

Сержу хотелось создать, сотворить что-то, что жило бы вечно. Что-то, что не зависело бы от времени, от новых формул и чужих всё более совершенных механизмов. У него была мечта!

И тут Серж, выглянув в окно, наткнулся взглядом на афишу. На ней была прекрасная юная девушка, и она так ласково смотрела на него. Серж рванул вниз, выбежал на улицу и сорвал афишу. Потом, прилично заплатив, он купил фильм. Серж повесил в своей комнате огромный экран, во всю стену, и, выключив свет, крутил хрупкую пленку…

Но не фильм был нужен Сержу. Нет. Ему была нужна его мечта. Во плоти. Такая же живая душой и телом, как и он сам. И тогда Серж запирался в своей лаборатории и порой не выходил оттуда по несколько дней.

И вот однажды, поздним вечером, затея удалась. Серж, прежде включив свое изобретение для материализации мечты, выключил свет, запустил проектор и стал прокручивать пленку.

…В комнату с экрана спустилась греза. Она была его, только его. Прекрасная, как сама любовь, рыжеволосая юная девушка. Ее светлое тело было перед ним, и теперь ей нужно было дать душу. И Серж дал. Он соткал ее душу из шести частей. Одна – была его, для трех частей он выбрал самых молодых дальних родственников, которые у него только были, для пятой части он взял долю души принца, надеясь на то, что принц, как и юные племянники, будет жить прилично долго. Шестая – была часть души бога. Чтобы мечта Сержа жила вечно.

Эпилог

Нежным весенним утром я сел за свободный столик в кафе.

В Афинах меня приняли тепло, чему я был рад. Рад, как бог, ибо я и был богом. Но рожден я был не от семени Зевса – меня породила сырая от крови земля и мечты человеческие о завоевании всего мира. Я стал новым богом. Другие еще придумают, как меня назвать. А пока я был простым коммивояжером и с удовольствием продавал новейшее оружие, которого не было у моего олимпийского коллеги, и мечты о мировом господстве, которое теперь стало вполне достижимо.

Я прибыл в Новый Орлеан, чтобы немного отдохнуть, пока у меня было свободное время до следующих удачных сделок, и – полюбоваться тобой, любовь моя.

Жмурясь на солнце, ты улыбался и весело болтал со своей девушкой. Ты пригласил ее попробовать мороженое. Я полагал, что едят его только дети. В сущности, ты и был ребенком, тебе было семнадцать лет. Конечно, уже не возраст богов, но всё же…

Ты и душою был дитя. Ты ничего не знал ни обо мне, ни о войне. Битвы твоих дедов остались в прошлом, о нынешней ты узнавал из газет. Пока ты лишь собирал урожай с цветущих хлопковых полей твоего отца.

…мне нравился твой смех, нравилось, как ты носил кепку по американской моде, нравились твои светлые волосы. И тогда я вспомнил, что у меня еще нет личного виночерпия. Но – нет. Тогда ты стал бы моим спутником. А вдруг задела бы тебя стрела, целившаяся в меня, и на крови твоей распустились маки? Нет. Я не мог желать тебе гибели. Хотя, полагаю, я был с тобою так робок лишь потому, что совсем недавно стал богом.

Тогда я решил, что в свободное время стану заходить к тебе в комнату. И вместе с мраком, исчезая рано поутру, буду целовать твои позолоченные заревом кудри…

Андрей Марченко Кожанка

Кожанку-то я снял с германского авиатора.

Аппарат его как-то появился из-за леса. Шел низко, рыская вверх-вниз, из стороны в сторону, колесами чуть не касался верхушек сосен. Видать, куда-то хотел незаметно долететь, да не сложилось. Взводный наш Пецулевич, произведенный в прапорщики из вольноперов на днях, скомандовал открыть заградительный огонь и сам принялся садить из револьвера.

Посчитай-ка: из полусотни стволов по немцу салютировали, да пять патронов в винтовке. Я успел целый магазин высадить, вставить новую обойму, когда аэроплан был у меня над головой и трижды выстрелить уже вдогон.

Короче, сбили мы его, иначе истории никакой бы и не было. Аэроплан не то чтоб в лоскуты – но подырявили изрядно. Он и без того не шибко ровно летел, а после обстрела зачихал, задымил, накренился и сел за речкой в поле. Мы, конечно, к нему кинулись, но пока добежали, аэроплан во всю полыхал.

Летчик, дурья башка, вместо того, чтоб чинно и благородно сдаться, сперва попытался улизнуть через овраг. Да, видать, ранили мы его или при посадке стукнуло, но только мы его настигли. Он и начал из пистолета шмалять. Ваську Обуховского сразу насмерть положил, Петьку Симонова ранил так, что через час тот и отошел. Еще троих задел, а Пецулевичу сбил форменный картуз и руку продырявил.

Ну, мы ответно саданули. Кричал Его Благородие, чтоб живым брали, – да где там. Я после в кожанке семнадцать дыр насчитал.

После загасили пожар, чтоб он на лес и поле не перекинулся. Я тогда двигатель осмотрел – имел я надежду построить аэроплан в отряде. Но взглянул на мотор – махнул рукой. Огонь сплавил медные масляные трубки, алюминиевый корпус – проще новый выточить, ну и сталь в пламени отпустилась.

Раненых и убитых отнесли в лагерь. Пецулевич целой рукой германца обыскал, пистолет себе забрал, бумажник, а более ничего при пилоте и не было. Ботинки разве что, но пока он в лагере лежал, их кто-то утянул.

Послали, конечно, за ротным фельдшером. Пецулевич ушел в палатку бумагу чернилами марать – отчет писать. Был при этом, конечно, зол. Что аэроплан сбили – это хорошо. А вот что двоих положили, да столько раненых – кто же за такое похвалит. Это один человек бой дал. Да еще рана у него воспалилась, тревожила – ранило-то его впервой, переживал: не отравлены ли пули.