Милая, 18 - [57]

”То есть, под видом проверок твои люди устро­ят грабежи”, — подумал Гольдман.

— А чтобы бороться с таким положением, ко­торое сложилось в Варшаве из-за евреев, мы объявим в некоторых районах города карантин.

”Вот оно, начинается”, — понял Гольдман.

— За две недели все евреи должны перебраться в районы, где будет объявлен карантин, иначе их ждет смертная казнь.

Функ показал старику карту Варшавы, лежав­шую на столе. Черной линией был обведен район от железнодорожного моста на севере ниже Жолибожа до Иерусалимских аллей на юге. Восточная граница шла зигзагами по другую сторону Саксонского парка и западная — приблизительно на уровне еврейского и католического кладбищ. Функ смотрел на Гольдмана. Ну какой смысл спо­рить с немцем?

— Гольдман, — продолжал Функ, — согласитесь, мы воюем с евреями...

— Не могу не согласиться.

— ... и, следовательно, еврейскую собствен­ность — личную и всякую другую — считаем за­конными военными трофеями. Поэтому, когда все евреи до единого переедут в соответствующие районы, вы начнете опись всего их имущества. Я назначил доктора Кенига архивариусом и храни­телем еврейского имущества. В опись должны быть включены банковские счета, драгоценности, меха и так далее.

”Сильно же Кениг пошел в гору!”

— И последнее, Гольдман. Поскольку евреи под­вергают нас всякого рода опасностям, нарушая наши приказы, мы наложили на них штраф в три­ста тысяч злотых. Мы заключили в Павяк пятьде­сят заложников, чтобы обеспечить уплату штрафа не позднее чем через неделю. Вашему Еврейскому Совету надлежит собрать деньги. Набросайте чер­новик приказов касательно всего, что мы здесь обговорили, и завтра принесите мне на проверку.

Вернувшись в Еврейский Совет на Гжибовскую, 28, Гольдман немедленно собрал правление. Ког­да он изложил свой разговор с оберфюрером Аль­фредом Функом, все семеро членов правления ста­ли белыми, как мел.

— Приказ о карантине — не что иное, как шир­ма для создания гетто. Если мы соберем деньги на уплату этого огромного штрафа, последуют другие штрафы. Относительно описи имущества. Я не должен вам объяснять, что самая страшная часть их общего плана состоит в том, чтобы за­ставить нас самих издавать приказы. Дальше. Все мы считали, что, войдя в состав Еврейского Совета, сможем принести какую-то пользу еврей­ской общине, стать буфером между евреями и нем­цами, а они превратили Еврейский Совет в свое орудие.

В воздухе повис страх. Сообразив, какой трюк придумали немцы, каждый понял, что настал мо­мент заглянуть в самую глубину своей души и подумать, хватит ли у него мужества. Пока они выполняли приказы немцев, и они сами, и их се­мьи были вне опасности, а неподчинение грозит им немедленной гибелью. Стоит ли их дело того, чтобы умирать? Эммануил Гольдман, их председатель, считал, что стоит.

Один за другим они раскрывали свою суть. Вайс, бывший кадровый офицер, считавший себя в общем-то поляком, настолько он был ассимилиро­ван, пришел в ярость.

— Как победители, они, несомненно, дадут нам возможность отступить с честью, — стучал он ку­лаком по столу.

”Глупости, — подумал Гольдман. — Вайс все еще воображает себя полковником”.

— Они же не солдаты, а нацисты, — сказал он вслух. — Не знаю, разрешат ли они нам выйти из правления.

Слово взял Зильберберг. Раньше он писал пье­сы, в которых фанфарами гремели речи идеалис­тов всех мастей. Теперь страх превратил его в приспособленца, за что он и ненавидел себя.

— Мы — не сообщники немцев, — сказал он, со­брав остатки душевных сил.

Инженер Зайдман был ортодоксальным евреем.

— Для нашего народа несчастье — не новость. Мы и раньше жили в гетто.

Говорил он, в общем, то же самое, что и раб­би Соломон, но Гольдман знал, что рабби так говорил по убеждению, а не из страха.

Владелец кожевенных фабрик, всю жизнь посвя­тивший созданию собственного дела, Маринский не сомневался, что все эти новые приказы кон­чатся конфискацией фабрик, и старался взвесить, может ли он как член Еврейского Совета их все- таки сохранить, или нужно проявить стойкость в расчете на то, что, встретив сопротивление, немцы поуймутся. Но не только этими соображе­ниями руководствовался Маринский. Он был поря­дочным и гордым человеком, точно знавшим, что такое хорошо и что такое плохо.

— Мы должны проявить стойкость, — сказал он.

Так же считал и знаменитый адвокат Шенфельд.

— Какие бы формы ни принимала оккупация, ка­кой бы сильной ни была власть немцев, они обя­заны обосновывать каждую свою акцию. Подвели же они основу, пусть вымышленную, под прове­дение карантина. Если мы приложим достаточно усилий, уверен, что нам удастся заставить их придерживаться известных норм поведения. Нужно вынудить их вести переговоры.

Слово взял Пауль Бронский.

— У нас нет выхода. К кому взывать? К внеш­нему миру, который не хочет нас слушать? Вы — безумец, Шенфельд, если полагаете, что нам удастся уговорить их не создавать гетто. Они хотят, чтобы оно было, и оно будет. В Берлине уже есть о нем приказ. Мы ничего не можем сде­лать.

— Можем, — сказал Гольдман, — можем вести себя, как мужчины.

Борис Прессер, коммерсант, у которого был прямо-таки талант всегда оставаться в тени, ничего не сказал, только проголосовал вместе с Паулем Бронским и Зайдманом против предло­жения заявить немцам протест.