Милая, 18 - [5]

Сусанна и Крис послали друг другу воздушный поцелуй, и она вышла.

— Кто это, Рози? — спросил Крис.

— Деборин муж, — ответил он, передавая труб­ку Крису, и тоже вышел.

— Привет, Пауль. Как поживаете?

— Спасибо, а вы? Я уже говорил Деборе, что мы с детьми соскучились по вам.

— Дел выше головы.

— Представляю!

— Извините, что долго не звонил. Как Дебора?

— Хорошо, спасибо. Приходите завтра к нам ужинать.

Крис терпеть не мог притворяться. Всякий раз, когда он видел Пауля и Дебору вместе, он пред­ставлял их в постели, и у него все внутри пе­реворачивалось.

— Никак не могу. Мне нужно послать Рози в Краков и ...

— Это очень важно, — Пауль Бронский понизил голос, — я должен с вами встретиться по неот­ложному делу. Приходите часов в семь.

Крис испугался. Пауль говорил категорическим тоном. Может, он сам хочет разговора начисто­ту, чего всячески избегает Дебора? А может, все это фантазия? Они же добрые друзья, почему бы Паулю не пригласить его на ужин?

— Приду, — сказал Крис.

Глава третья

Из дневника

Я внимательно слежу за поведением этнических немцев в Австрии и Чехословакии. Они проделали огромную подрывную работу, ожидая прихода немецких войск. В Данциге они тоже не сидели сло­жа руки. А перед самым австрийским”аншлюсом” они как-то странно присмирели. Здесь на про­шлой неделе они вообще прекратили всякую дея­тельность. Неужели по приказу? Затишье перед бурей? История повторяется?

Всех, кого я знаю, призвали в запас. Рыдз-Смиглы[3]намерен бороться. Пожалуй, так и бу­дет, учитывая опыт истории и польский гонор.

Александр Брандель

* * *

— К сожалению, мы, поляки, находимся между Россией и Германией, а связи между ними усили­ваются, — говорил декан медицинского факульте­та доктор Пауль Бронский, выступая перед бит­ком набитым студентами и преподавателями залом.

— Нас совсем сдавили, мы уже и дышать не мо­жем, нас как бы и не стало. Но польская нацио­нальная гордость воодушевляет патриотов, и по­этому Польша всегда возрождается. — Раздались бурные аплодисменты. — И вот теперь Польша сно­ва в опасности. Оба наших ”друга” чрезвычайно оживились, и положение оказалось настолько се­рьезным, что стали призывать людей даже такого почтенного возраста, как ваш покорный слуга...

Критическое замечание оратора в адрес собст­венной персоны зал встретил вежливым смехом. Пауль, хоть и начал лысеть и сутулиться, был еще очень красив.

— Несмотря на то, что командование допускает оплошность, призывая меня в армию, я предска­зываю, что Польша выживет.

У стены за последними рядами стоял доктор Франц Кениг и смотрел на собравшихся. Уход Бронского из университета наполнял его радос­тью, какой он еще никогда не испытывал. Кон­чится наконец его долгое, терпеливое ожидание!

— Я покидаю университет с тяжелым сердцем, но и с чувством удовлетворения. Меня огорчает вероятность войны, но радует, что многого мы с вами достигли тут вместе, и я счастлив, что у меня остается здесь много друзей.

Кениг перестал слушать. Он знал, что все бу­дут плакать. Бронский умел подпустить дрожь в голос, и слушатели всегда таяли от его слаща­вых речей.

Вот они уже встали: слезы текут не только по морщинам расчувствовавшихся старых профессо­ров, но и по молодым щекам, когда затягивают студенческий гимн, похожий на все прочие гимны, что поют студенты во всем мире.

Посмотрите-ка на этого Бронского! Любящие коллеги так и прилипли к нему. Со всех сторон несутся аплодисменты: ”Дорогой Бронский”, ”Вар­шавский университет без Бронского — не Варшавский университет”, ”Ваш кабинет будет вас ждать”, ”Возвращайтесь к нам”.

”Ваш кабинет”, — подумал Кениг. Как бы не так!

Доктор Бронский, ”дорогой” Пауль Бронский отдал последние распоряжения, продиктовал по­следние письма и отпустил свою плачущую секре­таршу, дружески поцеловавшись с ней на прощание.

Теперь он остался один.

Оглядел кабинет. Стены увешаны всеми симво­лами успеха, какие может собрать человек, воз­главляющий большой медицинский факультет. Дип­ломы, награды, картины, групповые фотографии — словом, стенд славы.

Он сунул последние бумаги в портфель. На сто­ле остались только фотографии Деборы и детей. Он смахнул их в верхний ящик и запер его на ключ. Ну, вот и все.

В дверь тихонько, почти робко, постучали.

— Войдите.

Доктор Франц Кениг. Маленький, седой, и уси­ки седые. Он застенчиво подошел к столу.

— Мы много лет работали вместе, Пауль. У ме­ня нет слов...

Пауль в душе улыбнулся: очень тонкая недомол­вка.

— Франц, я собираюсь рекомендовать вас на мое место...

— Никто не может занять...

— Ерунда...

Ну, и прочие неискренние слова.

У себя в кабинете Франц Кениг дождался ухода Пауля и вернулся в его кабинет. Не отрывая глаз от кожаного кресла Бронского, он подошел к не­му и дотронулся до спинки.

Да, завтра он в него усядется, отсюда мир будет выглядеть прекрасным.

Мое кресло... Декан медицинского факультета! Мое кресло! Бронский ушел. Бронский с его хо­рошо подвешенным языком и вышибающим слезу го­лосом. Десять лет Кениг ждал. Дирекция была ослеплена Бронским. Так обрадовались, что впер­вые за шестьдесят лет можно назначить деканом медицинского факультета человека с университет­ским дипломом, что даже закрыли глаза на то, что он еврей. А против меня подняли целую кам­панию, потому что я — немец.