Милая, 18 - [139]

— Я постараюсь, — бормотал он сквозь рыдания, — я постараюсь...

— Теперь давай раздеваться. Путь наш был тяжелым для любого солдата.

Стефан не противился, когда дядя раздевал его и укладывал в постель. Он зажал кольцо в кулаке и уткнулся в подушку.

— Слушай, есть еще одна часть задания, которую ты как хороший солдат должен понять и выполнить. Тебе нужно будет выучить всю эту историю с Девой Марией, но это не так страшно, как может показаться. Вот Габриэла всю жизнь молится ей, а Габриэла, как ты знаешь, хороший человек. Нам, евреям, и раньше приходилось молиться Деве Марии, во время инквизиции, чтобы обмануть испанцев... — Андрей замолчал.

Подушка Стефана была мокрой от слез.

— Расскажи про Батория!

И Андрей стал рассказывать про своего коня.

* * *

Отец Корнелий и Габриэла ждали в маленькой прихожей. Священник налил ей вишневки; она стала медленно пить, согреваясь.

— Я пришел в отчаяние, когда архиепископ сослал меня в эту глушь. Да простит меня Святая Дева, но я уверен, что Бог выиграл битву с архиепископом. Мой маленький костел стал прибежищем для партизан. Под алтарем тут склад гранат. Я счастлив, что встретил вас снова, Габриэла. Я хочу найти место и для других детей. Гайнов хороший человек. Я постараюсь найти и других.

Габриэла вдруг сморщилась, побледнела и проглотила остаток вишневки залпом.

— Вам нехорошо?

— Немного тошнит.

— В вашем положении нельзя было отправляться в такую трудную дорогу.

Габриэла удивилась: как он догадался?

— Я не думала, что так заметно.

— Я сразу узнаю беременных женщин. Первые два месяца всегда самые тяжелые, я полагаю.

Габриэла нервно вертела в руках пустую рюмку. Он налил ей еще.

— Не читайте мне проповеди, отец мой. Я не ищу отпущения грехов и не хочу исповедоваться в грехах.

— Мне обидно, что вы считаете меня старым брюзгой, которому вы не можете довериться.

— Простите, отец мой, но я действительно хочу слушаться только своего внутреннего голоса, который подсказывает мне то, что уже давно спрятано на дне моей души.

— В вашем положении иметь ребенка — очень сложное дело.

— Я полностью отдаю себе отчет в последствиях.

— Андрей знает?

— Возможно. А может, и нет.

— Не понимаю.

— Мы вынуждены приноравливаться друг к другу необычным образом. В нашей жизни много такого, о чем не скажешь.

— Я не перестаю удивляться, — перебил ее отец Корнелий, — как может человек жить в таком напряжении, как ему удается держать себя в руках, оставаться наедине со своими мыслями, подавлять в себе страх...

— Это не совсем так, отец мой. Мы с Андреем знаем мысли друг друга. Достаточно поворота головы, прикосновения, вздоха. Достаточно увидеть, что он избегает моего взгляда или я — его. Каждый из нас читает в глазах другого то, о чем мы никогда не говорим вслух.

— Что может быть лучше, чем способность понимать другого без слов?

Она глубоко, прерывисто вздохнула и отпила еще.

— Думаю, он знает, что я ношу его ребенка.

— Но он должен услышать это от вас.

— Нет, отец мой. Андрей сейчас возвращается в гетто и никогда уже оттуда не выйдет. Я с этим смирилась. Я не противлюсь. И не могу обременять его еще и тревогой обо мне.

— То, что вы говорите, противоречит всему, что мы считаем священным. Нельзя жить без надежды. Это грех.

— Я это знаю, и он знает, что я это знаю. Но мы об этом никогда не говорили и не будем говорить. Мой Андрей человек гордый, он не может уйти, если у него осталась хоть одна пуля, а когда не станет и ее, он будет драться кулаками. Таков уж Андрей, отец мой.

Ксендз погладил ее руку:

— Бедное мое дитя!

— Не жалейте меня! — она не принимала его сострадания и самой себе не позволяла жалеть себя. — Вы, вероятно, не поняли. Я сама захотела иметь этого ребенка.

По-видимому, ксендза и это не смутило.

— Я все спокойно рассчитала. Каждый раз, когда мы расставались, меня охватывал гнетущий страх, что мы больше никогда не встретимся. Но даже и к этому привыкаешь. Теперь, когда действительно пришел всему конец, наступает чуть ли не облегчение. Думаю, он надеялся, что я поступлю именно так, и теперь гордится мною.

— Да понимаете ли вы, что делаете! — в ужасе крикнул он.

— Я обязана выносить в себе его жизнь. Я не могу позволить, чтобы Андрея уничтожили. А другого способа сохранить его жизнь нет. Я жалею, что не могу родить ему сто детей.

— Это не любовь, это месть.

— Нет, отец мой, это способ выживания. Я не позволю уничтожить Андрея!

Он внимательно смотрел, какой животной яростью горят ее глаза, и задумался. Разве несоблюдение предписанного ритуала сделало их союз менее чистым? Разве ритуал может сделать любовь между мужчиной и женщиной более глубокой, жертвенной, верной, истинной? Разве Андрей и Габриэла не поступили по святым Божьим законам? Он не любил задаваться подобными вопросами.

Габриэла встала, повернулась к отцу Корнелию спиной; казалось, силы оставили ее. Он услышал ее дрожащий голос:

— Я страшно сожалею об одном. Я должна выйти из церкви. Ребенок Андрея должен быть воспитан евреем.

Он был ошеломлен и уязвлен, но даже в гневе он почувствовал восхищение полнотой ее жертвы. Приблизившись к ней, он прошептал:

— Я не могу дать вам отпущение и не могу оставаться вашим духовником, — но я могу остаться вашим другом и хочу, чтобы вы знали — я буду вам помогать.