Милая, 18 - [128]

Когда связной на углу подал знак, что грузовик прибыл, кучер тронулся с места и подъехал к люку. Из фургона в люк спустили длинную приставную лестницу, по которой бойцы Бен-Горина поднялись наверх и бросились врассыпную с такой быстротой, что в мгновение ока улица Орла оказалась блокирована с обоих концов.

Цепочка немецких солдат, охранявших броне-грузовик, передавала мешки с деньгами в банк. Самсон Бен-Горин швырнул в них ”кнейдлех”, он взорвался у переднего правого колеса грузовика. Вторая граната! Третья! Половина немцев лежала на земле, грузовик не смог тронуться с места, но охрана внутри него открыла ответный огонь. Тогда в грузовик полетели бутылки с зажигательной смесью; охваченные пламенем охранники выскочили на улицу.

Самсон Бен-Горин подал сигнал своим людям подтянуться к банку. Они бросились с обоих концов улицы и зажали немцев между стеной и горящим грузовиком. Кое-кто из немцев укрылся в банке. Часть бойцов похватала все мешки, попавшиеся на глаза, вторая часть ворвалась в банк и взломала сейфы. Через восемь минут после выхода наверх они тем же путем вернулись обратно в канализационную систему с миллионом злотых.

* * *

Шимон Эден относился к этим акциям еще и как к наглядным примерам, доказывающим, что непобедимого врага на самом деле можно победить.

За неделю, прошедшую после засады, которую Андрей устроил на углу Низкой и Заменгоф, ставшей сигналом к восстанию, Еврейская боевая организация очистила гетто от немецких коллаборантов, увеличила свои денежные фонды более чем на миллион, установила контроль над улицами, конфисковала тонны продовольствия, разрушила два главных предприятия и освободила трудившихся там рабочих.

Оставалось еще два трудных дела: еврейская полиция, которая боялась высунуть нос из своих бараков, и Еврейский Совет. Так как разгром еврейской полиции диктовался местью, а акция против Еврейского Совета — практическими соображениями, вторую решили провести немедленно.

Ранним утром 1-го февраля 1943 года сто пятьдесят мужчин и женщин из Еврейской боевой организации окружили здание Еврейского Совета. Шимон Эден вышиб двери и вошел внутрь в сопровождении пятидесяти бойцов.

Из окна кабинета на третьем этаже Борис Прессер и его помощник Маринский наблюдали эту сцену.

— Быстро в приемную! — закричал Прессер. — Задержи их! Не пускай сюда!

Прессер сел за стол, пытаясь собраться с мыслями. Каждый день он звонил Рудольфу Шрекеру и докладывал о беспорядках, чинимых Еврейской боевой организацией. Борис не сомневался, что ”Рейнхардский корпус” немедленно начнет кровавые репрессии. Но проходили дни, а немцы не реагировали.

Каждый день сотрудники Прессера, укрывавшиеся с семьями в здании Еврейского Совета, умирая от страха, ждали, что он примет хоть какое-то решение. Но Борис не любил принимать решения, не любил вмешиваться во что бы то ни было. На этом он и сделал карьеру. Немцы всегда говорили ему, что он должен делать, и он это делал. Оправдание у него было одно: ”А что я мог?”

Маринский ворвался в комнату, крича сквозь слезы:

— Остановите их! Они уводят наши семьи!

— Не орите, крики не помогут. Выйдите и постарайтесь как можно дольше задержать Эдена, чтоб он не вошел сюда.

Борис запер за ним дверь и побежал к телефону. Сначала Шрекеру, потом в полицию. Нет соединения. Он в отчаянии стучал по рычагу — мертво. Прессер схватился за голову и прошмыгнул к окну. Жен и детей членов Еврейского Совета выводили на улицу под дулами пистолетов. Шум в коридоре. Стук в дверь. Стучат настойчиво.

Задержать... выиграть время... вступить в переговоры...

Он отпер дверь. Перед ним стоял Шимон Эден. Черноглазый, худой, длинный, настойчивый. Шимон распахнул дверь и через голову низенького Бориса осмотрел кабинет. Потом вошел, захлопнув дверь перед самым носом Маринского, слишком перепуганного, чтобы протестовать против увода его жены и дочери.

Борис отступил назад, собрал все свои силы, чтобы скрыть страх, и проговорил:

— Я протестую против такого обращения с членами Еврейского Совета.

Шимон не обратил на него внимания. У него был почти скучающий вид.

— Вы не имеете права врываться сюда и похищать наши семьи. Вы не имеете права обращаться с нами как с коллаборантами, — продолжал Борис, стараясь заставить Эдена вступить в объяснения.

Но Шимон спорить не стал.

— История вынесет свой приговор Еврейскому Совету, — сухо произнес он.

”Спокойно, — сказал себе Прессер, — спокойно. Не надо его сердить”.

— Вы же понимаете, что я не полномочен признать вашу власть, — проговорил он вслух.

— Признайте просто, что из этого дула может вылететь пуля. Ваши семьи у нас. Нам нужны ваши фонды.

Борис Прессер облился потом. Отказаться — значит подтвердить, что он действительно марионетка в руках немцев, потому что сейчас власть в гетто фактически принадлежит Еврейской боевой организации. Но послушаться Шимона тоже нельзя: немцы расправятся с ним, когда вернутся. Он был зажат в тиски.

— Послушайте, Шимон, — Борис дружелюбно развел руками, — как человек, знающий структуру любого учреждения, вы должны понимать, что наш жалкий фонд не находится в моем ведении. У меня нет доступа к нему, и...