Микроурбанизм. Город в деталях - [68]
Наконец, рассуждая о природе “нового городского туризма”, не будем забывать о любопытстве как движущей силе этого движения. Это любопытство, корни которого начинаются в детстве вместе с первыми шагами ребенка по освоению окружающего пространства. Социальными психологами, антропологами и детскими писателями[343] хорошо исследована и описана тяга детей к освоению и присвоению “места” – “субъективно значимых, эмоционально окрашенных островков в пространстве мира, которые человек посещает для какой-то надобности”[344]. Особой традицией детской групповой жизни, согласно социальному психологу М. В. Осориной, является посещение “страшных мест”, к которым относятся “опасные, запретные, чуждые ребенку пространственные зоны” – чаще всего “не обитаемые людьми замкнутые пространства: подвал, чердак, старый погреб или колодец, заброшенный дом и т. п.”. “Страшные места” становятся для детей точками соприкосновения “обыденного мира с миром иным – таинственно-мрачным, населенным непонятными враждебными силами, живущими по нечеловеческим законам”[345]. От них веет могилой, и они вызывают у ребенка экзистенциальный ужас, но поэтому и являются страшно притягательными. Как дети “в описаниях «страшных мест» вне дома (чаще всего это бывают подвалы) отмечают их темноту, холод, запах сырости и тлена – их могильность, принадлежность миру мертвых”, так и для “городских разведчиков” является притягательной готическая романтика распада и разложения[346].
Если размышлять о функциональных аспектах посещений “страшных мест” детьми, проводя параллели с эмоциональными переживаниями взрослых посетителей “заброшек”, то можно выделить несколько важным моментов. Во-первых, путешествия в “страшные места” способствуют выработке системы статусной дифференциации в детской группе – более высокие места в иерархии принадлежат тем, кто преодолевает свой страх и движется в глубь темного подвала или коридора заброшенного дома. Обычно такие путешествия носят коллективный и организованный характер и проводятся как своеобразные “экспедиции”: в этой деятельности происходит обучение командным действиям. Во-вторых, “страшные места” в детском фольклоре (так же как и в фольклоре “городских разведчиков”) наделяются сакральным смыслом и мистическими чертами, а поэтому визиты в такие места дают возможность буквально пощупать границы сакрального и опробовать собственные силы в преодолении этих границ. В-третьих, свалки, “заброшки”, “недострои”, “бомбари” и тоннели являются “изнанкой взрослого мира, его вывернутой наружу потаенной стороной”[347]. Городской мир редко проявляет свое внутреннее устройство, стремясь повернуться лицевой стороной, и только специальные усилия по проникновению в изнаночные пространства могут дать знание о другой стороне взрослого, городского мира.
В заключение нашей статьи мы недаром обратились к работам по детской психологии и антропологии детства. Вполне возможно, что “новый городской туризм” – это в большей степени возвращение к детским страхам и переживаниям, преодолению которых способствует активность по освоению заброшенных пространств. Тогда существование движения “городской разведки” объясняется проще, хотя и имеет очевидный налет психологизма.
“Железо, слюда, апатиты и россыпи судеб людских…” Прошлое и настоящее в заполярном индустриальном городе
Анна Желнина
Когда был написан первый вариант этой статьи, редакторы, да и автор, пребывали в недоумении: в один текст уместились два совершенно разных – с точки зрения и языка, и содержания. Первый текст – доктор Джекилл – говорил серьезными фразами, употреблял термины, приводил периодизацию, анализировал. Второй – мистер Хайд – проскальзывал меж строк своего более сурового собрата, вещал о трещинах, потертостях, ностальгии, увядании, былом благополучии и о любви к прозрачному заполярному лесу. Пожалуй, сама того не желая, я написала текст[348], в котором поселилась та же проблема, что и в моем поле – заполярном Ковдорском районе Мурманской области. Заданная государством структура, а именно промышленное покорение Севера, подчинение жизни людей нуждам производства, строительство “соцгородов”, соседствует здесь с проживаемым, очень эмоциональным и личным ощущением Севера, которое свойственно и местным жителям, и тем, кто уже уехал, и тем, кто, как я, оказался временным обитателем этих мест. При этом нельзя сказать, что эти две параллельные реальности не связаны друг с другом. Риторика героических завоеваний, представления об удобстве социалистического города находят свое отражение в высказываниях и идентичностях самих горожан, активность которых в свое время стала одной из причин процветания города, являющегося в полном смысле произведением самих горожан. В соответствии с городским нарративом, Ковдор был построен и благоустроен покорителями целины, многие из которых остались в нем до сих пор. Гармония между двумя структурами – городом государства и повседневным городом его жителей – нарушилась в результате перемен, последовавших за распадом СССР. Город очевидным образом расслоился.
