Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей - [59]

Когда мы только собирались поставить «Венецианского купца», помню, меня вызвали в дирекцию, и Михал Михалыч (ММ) рассказал, как он давно мечтал сыграть роль Шейлока. У него уже складывался целый шекспировский цикл – от Гамлета до Лира. Но до Лира еще был Шейлок и, надо сказать, он был намного сильнее Лира, как я считаю. Он уже стал получать премии за эту роль. Ему очень хотелось с Шейлоком, еще до Лира, закрутить такую параболу, по Пастернаку. Он еще не рассматривал Шейлока как финальную роль. Финалом был Лир, а Шейлок – это такой пик мастерства. Эту роль играли выдающиеся актеры. А в России эта пьеса с дореволюционных времен не шла. Существовали такие списки Министерства культуры СССР, где некоторые пьесы числились под грифом «Не рекомендованы к постановке». Там были и Камю, и Олби, и Теннесси Уильямс, и Ануй. Меня поразило, что там же находился и «Венецианский купец». Хотя понятно – пресловутый еврейский вопрос и т. д.

Когда-то в Москве я мечтал сыграть Шейлока, но как быть с антисемитским звучанием этой великой пьесы? Опасность быть истолкованным именно так, безусловно, существует. Недаром английские газеты упрекали в подобном спектакль с участием еврея Дастина Хофмана.

Михаил Козаков. Тель-Авив, 1995 г.

Когда в конце девяностых я все-таки рискнул сыграть эту волновавшую меня роль в Театре Моссовета, я пришел к режиссеру со своей жесткой трактовкой и пьесы, касаемой линии моего персонажа, и, конечно же, самой роли иудея Шейлока. И роль свою я как раз начал с молитвы Шейлока на иврите, читая замечательный псалом Давида.

Михаил Козаков. 2005 г.

Еще на этой пьесе стояло как бы некое мистическое проклятье: игравшего в ней Соломона Михоэлса постигла трагическая судьба.

Но Козакова это не пугало. В вопросах творчества он был бесстрашен, он не боялся ничего. Однажды во время наших репетиций в Театре Моссовета на стекле входа в фойе со стороны сада «Аквариум» кто-то намалевал свастику. И даже был такой момент, что Козакова вызвали в дирекцию с вопросом: что делать? И ММ даже спросил меня:

– Может, мы как-то притормозим процесс репетиций?

Я отказался:

– Вот теперь точно мы будем играть. До того мы могли с вами еще размышлять о каких-то вещах идеологических, эстетических, религиозных. А теперь играем обязательно!..

Мы уже давали интервью о будущем спектакле, уже телевидение снимало нас, репетиции продолжились.

На выходе спектакль ждал невероятный успех.

Он был единственным актером, который мог мне позвонить ночью. Позвонить часа в три и читать по телефону псалом Давида на иврите. Я знал, что он уникальная личность, я всегда его выслушивал, понимая, что это может быть и не для спектакля, а звонок одиночества. Хотя для спектакля это очень многое дало. Я потом и вставил это чтение в увертюру. Я подумал, что пусть никто и не понимает, что он читает, но я говорил ММ, что это сакральный текст – вы в талесе.

А у нас там, на сцене, на таких как бы лесах сидела всякая неформальная молодежь сегодняшняя – то ли это карнавал, то ли телесъемка. И вот они запускают в воду венецианского канала пустой банкой пива на этом псалме: мол, не мешай нам своим бубнежом. Они ничего не понимали. А для зрительного зала это был шок: в народного артиста на сцене летит пивная банка. И зритель начинал задумываться сразу, а мы сразу же тем самым задавали конфликт. Шейлок – это же инородное тело, и он со своей правдой или со своей болью никому не нужен. Дальше мы эту тему боли так и тащили через весь спектакль.

Почему ему было так тяжело играть? Ведь сыграть Шейлока таким злодеем, мизантропом, человеконенавистником, отшельником было бы легче всего. А вот сыграть боль очень сложно.

Я ему предложил, например, в сцене с Джессикой-дочерью, которая его обманула и убежала с драгоценностями, использовать сундучок. Чтобы сцена не была формальной – плач по дочери, – а чтобы это было поставлено на действии.

– Ваш великий Константин Сергеевич, – говорил я ему, – одобрил бы. Вот вы открываете сундучок, а там детские вещи Джессики.

И он потом так с этим играл! У него катились такие слезы, что он их остановить не мог. И зритель даже думал, что это какой-то трюк. Там был локон детский, пинеточки мы сделали крохотные. Я понимаю, что может быть, где-то далеко на галерке этих мельчайших деталей и не было видно, но партер всё видел. И это был кусок абсолютно его! Что он сам туда вкладывал, мы так и не узнали, я никогда не спрашивал. Он же играл всегда по-разному, в этом смысле он – великий актер. Он обожал импровизацию, он очень многое брал от партнеров. Не было похожих спектаклей. И я никогда не вмешиваюсь в кухню актера, что он подкладывает в ту или иную сцену. Но вот он к этому куску подходил так, будто абсолютно без грима играл. Была в этом какая-то исповедальность. Может, он своих детей вспоминал и жизнь свою, в чем-то непутевую. И слезы его были очень точны, потому что нельзя быть просто сентиментальным. А здесь, когда он вспоминал и разбирал свою жизнь с этим сундучком, это был уже не Шейлок, а Козаков как любой отец. Беспафосный и беззащитный. Он ведь иногда мог себе позволить быть таким Актер Актерычем, с позой, с куражом, но знал, что в спектакле есть разные куски, надо иногда останавливаться, и здесь он останавливался, даже не моторил, но так, что в зале стояла гробовая тишина с редкими всхлипами.