Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей - [58]

Например, в спектакле бывали сложные ситуации, когда он не мог выплатить деньги. С продюсированием у него была полная каша – жена его Аня была человеком неопытным и несведущим. Но он был так счастлив, когда ему кричали «браво», и он выходил на поклон в своем роскошном халате, придуманном мною для его героя. Уже через много лет он говорил мне, шутя, чтобы хоронили его именно в этом халате.

И всё время, когда мы потом встречались, мы говорили о наших будущих работах. Он мечтал о «Короле Лире». Я была готова немедленно бросить всё и начать делать. Потому что он рассказывал историю трех сестер, а не их отца. Кто их так воспитал? Кем была их мать, про которую мы ничего не знаем? Он ставил вопрос: чего же отец им не додал, что получил такой результат – девочек без души? И то, как он мне это рассказывал, уже было гениальным спектаклем. Но ему не дали самому его поставить. Он сыграл Лира в постановке Павла Хомского.

Мечтал он поставить и «Кориолана», и «Дядю Ваню», и «Дракона». Это были целиком решенные им спектакли, но ничего из этого так и не было поставлено. Я думаю, что иметь такого невероятного персонажа, я не скажу даже: актера или режиссера, и не воспользоваться им – это почти преступление. Ему постоянно ставили препоны.

И когда ему не давали осуществить задуманное в театре, он удивительным образом придумывал себе спектакль, программу на телевидении, где он сможет рассказать про то, что его мучило, проговорить это, и, возможно, даже изменить судьбу. И он таким же удивительным образом гениально притягивал любой сюжет и рассказывал свою историю. Так у Астрова, о котором он мне рассказывал, была его, козаковская, история.

Это очень печально, что человек ушел и больше никогда уже не будет. А у меня еще ощущение несостоявшихся спектаклей как нерожденных детей. Боже мой! Что бы это могло быть! Более того, я почти уверена, что если бы это случилось, всё у него было бы по-другому. Потому что он делал спектакли, как будто договаривался с Богом. Будто пытался что-то Господу рассказать. И поэтому это было совсем другое отношение к театру. И когда он во время спектакля чувствовал себя очень плохо, лежал, и, казалось, сейчас умрет, он каким-то жестом трагика стряхивал с себя немощь и выходил на сцену невозможным красавцем.

Он нашел такую ноту мужской трагедии, которую в силу разных обстоятельств никто не умеет сейчас играть.

Вот этот несостоявшийся театр Козакова остался для меня одним из самых мучительных переживаний в жизни. Мы не увидели этот мир, который мог бы сделать наш театр намного полнее и живее. Если бы его театр тогда состоялся, мы могли бы многое поменять в нашей жизни.

Мне кажется, он был прекрасен. У меня такое всегда щемящее чувство, как будто мы с ним были в романе, но таких прекрасных детей, о которых мечтали, не смогли родить вместе.

У меня было странное прощание с Мишей. Я опоздала на отпевание его в храме. Приехала на Введенское кладбище, когда пройти к гробу было просто невозможно. Море людей, полицейское оцепление. Я стояла в толпе и смотрела издали. И вдруг Олег Меньшиков, подняв заплаканные глаза, заметил меня и сделал знак рукой. Меня пропустили к могиле. Я чувствовала, что Олегу Козаков дал редкостное мужское существование. И больше этого не будет никогда.

Всеобщее мужское режиссерское оскудение, впрочем, и актерское тоже. У меня ощущение, что и такого театра больше не будет.

После смерти Козакова я по-прежнему много работаю, но это всё отношения-однодневки. Возможно, это выглядит легкомысленно – часто менять режиссеров, но это позволяет мне не зависать и не так много думать. Никто сейчас не рассказывает о себе правду. Все рассказывают о каких-то людях, какими они хотели бы быть. Фантазируют и рассказывают. А Козаков рассказывал не просто про себя – он шел на сцену, как на исповедь. Он рассказывал всё. Он приходил на репетиции готовым настолько, что дай Бог всем. И он выявлял на репетициях такие фонтаны актерские, с какими-то откровениями, романами. И после такой работы ты долго отойти от этого не можешь. Ты же подсаживаешься на это.

Если бы он был жив сейчас, возможно, сохранил бы идею своего театра, и это спасло бы и других. Потому что мы теряем мужскую тему. Либо вечный «Живой труп» – спившиеся, потерявшие себя персонажи, либо какие-то недомужчины.

После ухода такого человека, как Козаков, остается большая дыра. И нет людей, способных перебросить мост через эту бездну.

Андрей Житинкин «Он ничего не боялся» [30]

Мои первые впечатления о Козакове – красавец, талантище, умница. Еще до того, как мы начали вместе работать, удивило, что он ничего не боялся.

Когда я пришел худруком в Театр на Малой Бронной, мне рассказывали, что у него с Анатолием Эфросом были очень непростые отношения. Даже в глухие советские времена Козаков вел себя очень свободно. Его часто приглашали в посольства западных стран, и он мог совершенно спокойно цитировать диссидентов, людей уехавших. И он этим даже немножко бравировал. А Эфрос этого всего боялся и даже кричал ему:

– Миша, вы провокатор!

Времена были непростыми, и Эфрос, которого уже вышибли из «Ленкома», понимал, что надо находить какой-то компромисс с властями. Он видел опасность в лице Козакова, который на каком-то банкете или фуршете, выпив рюмочку, говорил, абсолютно ничего не фильтруя…