Миф машины - [118]

Очень скоро у военной организации, необходимой для захвата пленников, появилось другое священное предназначение: а именно, активно защищать царя и местное божество от ответных мер, предупреждая вражеские нападения. С появлением этой новой цели расширение военной и политической мощи вскоре сделалось самоцелью, как высшее свидетельство могущества богов, управлявших общиной, и верховного статуса ее царя.

Цикл, состоящий из завоевания, истребления и мести, — хроническое состояние всех «цивилизованных» государств, и — как заметил еще Платон, — война является их «естественным» состоянием. Здесь, и множество раз позднее, изобретение мегамашины как усовершенствованного инструмента царской власти породило новые цели, которым ей впоследствии предстояло служить. В этом смысле, изобретение военной машины сделало войну «необходимой» и даже желанной — так же, как изобретение реактивных самолетов сделало «необходимым» и прибыльным массовый туризм.

При появлении первых документов обнаружился примечательный факт: распространение войны как непременного спутника «цивилизации» лишь усилило ту коллективную тревогу, которую прежде был призван унять обряд человеческого жертвоприношения. И по мере того, как общественная тревога возрастала, ее становилось уже невозможно успокоить символическим раздиранием жертвы на алтаре: эту малую кровавую дань требовалось заменить уже коллективным расставанием с жизнью.

Тревогу необходимо было унимать магическим жертвоприношением: обычай человеческих жертвоприношений привел к охоте на людей, а со временем эти односторонние набеги превратились в вооруженные стычки и взаимную вражду между соперничавшими правителями и народами. Так в эту жуткую церемонию вовлекалось все большее число людей со все более смертоносным оружием, и то, что сначала было случайной прелюдией к символическому жертвоприношению, само превратилось в «священное жертвоприношение», совершавшееся en masse[59]. Это идеологическое заблуждение явилось последним вкладом в усовершенствование военной мегамашины, ибо способность вести войну и приносить в жертву жизни множества людей оставалась отличительной чертой любой суверенной власти на протяжении всей истории.

К тому времени, когда появляются письменные свидетельства о войне, все предшествовавшие события в Египте и Месопотамии были уже забыты и утрачены для истории, хотя, возможно, они и не отличались от тех, что, как мы точно знаем, из обнаруженных позже источников происходили у майя и ацтеков. Однако, уже во времена Авраама голос Бога приказал любящему отцу заколоть любимого сына на жертвеннике[60]; а публичное жертвоприношение пленников, захваченных на войне, оставалось одной из обычных церемоний в «цивилизованных» государствах вроде Древнего Рима. То, что современные историки сплошь и рядом превратно истолковывают все эти свидетельства, показывает, насколько важно было для «цивилизованного» человека заглушить такие дурные воспоминания, чтобы сохранить уважение к себе как к разумному существу — иллюзию, позволяющую жить дальше.

Итак, два противоположных полюса цивилизации — это механически организованный труд и механически организованное уничтожение и истребление. Для обеих целей применимы приблизительно одни и те же силы и одинаковые способы действия. В некоторой степени, систематическая ежедневная работа позволяла держать в узде ту своенравную энергию, которая теперь могла претворять случайные мечты и прихотливые фантазии в реальность; однако у правящего сословия не было такой спасительной отдушины. Для пресыщенных праздностью богачей война стала «настоящим делом» и благодаря сопряженным с нею лишениям, ответственностью и смертельному риску заменила почетный труд. Война сделалась не просто «здоровьем государства», как называл ее Ницше, но и наиболее дешевой разновидностью якобы «творческой» деятельности, потому что всего за несколько дней она порождала видимые результаты, которые уничтожали плоды усилий многих поколений.

Это колоссального масштаба «негативное творчество» постоянно разрушало действительные достижения машины. Трофеи, добытые в успешном военном походе, были, говоря языком экономики, «полной экспроприацией». Однако, как позднее обнаружили римляне, замена оказала плохой — ведь с процветающей экономической организации можно ежегодно взимать постоянный подоходный налог. Как это было позднее с испанцами, награбившими золото в Перу и Мексике, такие «легкие деньги», должно быть, нередко подрывали хозяйство победителя. Когда такие империи с грабительской экономикой сделались господствующими и стали охотиться друг за другом, они уничтожили возможность однобокой выгоды. Экономический результат оказался столь же неразумным, сколь и военные средства.

Но чтобы компенсировать такие слепые вспышки враждебности и такое нарушение упорядоченных норм поведения, необходимых для жизни, мегамашина учредила куда более суровый внутренний порядок, чем наблюдавшийся в большинстве скованных старинными обычаями племенных общинах. Этот механический порядок дополнял ритуал жертвоприношения, ибо всякий порядок — неважно, насколько строгий, — уменьшает потребность в выборе и, следовательно, ослабляет тревогу. Как указывал психиатр Курт Гольдштейн, «принудительные формы порядка» становятся важными, когда тревога порождается чисто физическим поражением мозга.