Миф машины - [120]

Со временем магические побуждения, толкавшие людей к войнам, приняли более достоверное обличье утилитарной выгоды. Погоню за жертвенными пленниками можно было превратить в еще более массовое и жуткое убиение захваченных женщин и детей, но те же жертвы, если их пощадить, можно было обращать в рабство, тем самым умножая рабочую силу и экономическое преуспеяние народа-завоевателя. Так побочные результаты военных усилий — рабы, добыча, земля, дань, налоги, — вытеснили и коварно скрыли первоначальные, некогда ничем не прикрытые, иррациональные мотивы. Поскольку общее расширение экономической производительности и культурного богатства сопровождало существование царской власти и даже оттеняло ее разрушительную деятельность, люди вынужденно принимали зло как единственный способ достичь добра; притом, если мегамашина исправно работала, у них просто не было альтернативы.

Постоянная гибель цивилизаций от внутреннего распада и внешних нападений, обильно документированная Арнольдом Тойнби подчеркивает тот факт, что злые элементы в этом сплаве чаще всего одерживали верх над добрыми и благотворными. Одним из непреходящих достижений мегамашины стал миф самой машины — представление о том, что машина по самой своей природе совершенно непреодолима — и в то же время, если ей не сопротивляться, в конце концов полезна. Эти магические чары по сей день завораживают и тех, кто распоряжается мегамашиной сегодня, и ее массовых жертв.

По мере того, как военная машина становилась сильнее, авторитет храма терял свою необходимость, и дворцовая организация, разбогатев и сделавшись самодостаточной в пределах большого территориального государства, часто затмевала значимость религии. Оппенгейм приходит к такому выводу, изучив период, последовавший за падением Шумера; однако подобное смещение равновесия мощи и авторитета происходило неоднократно. Зачастую жречество шло на уступки той самой мегамашине, которую оно же первоначально и помогло освятить и утвердить.

Успехи мегамашины усугубляли опасные возможности, прежде не вырывавшиеся наружу лишь вследствие простой человеческой слабости. Врожденная слабость всей этой системы власти сказывается в том, что царей, вознесшихся над всеми прочими людьми, постоянно обманывали, задабривали лестью, закармливали лживыми сведениями — и ревниво оберегали от беспокойств, то есть уравновешивающей «обратной связи». Поэтому цари никогда не могли понять — ни из собственного опыта, ни из истории — того, что неограниченная власть вредна для жизни: что их методы самоубийственны, военные победы эфемерны, а высокомерные притязания насквозь лживы и нелепы.

В конце первой «эпохи строителей» в Египте, то есть в период правления фараона Пепи I из шестой династии, появляется свидетельство, подтверждающее эту неизбывную иррациональность, — тем более впечатляющее, что исходит оно от довольно трезвомыслящих и не склонных ко всякой дьявольщине египтян:

Войско благополучно вернулось,

Опустошив землю Жителей Песков.

... Разрушив их ограды...

Вырубив их смоквы и виноградники...

Предав огню все их жилища...

Истребив десятки тысяч их людей.

Это короткое описание прослеживает путь любой Империи, где бы то ни было: те же хвастливые слова, те же злодеяния, те же грязные результаты — от древнейшей египетской плиты до последнего выпуска американской газеты (он у меня в руках) с репортажами о массовых жестокостях, которые военные силы США с помощью напалмовых бомб и ядов, убивающих всякую растительность, хладнокровно чинят над крестьянским населением Вьетнама; невинный народ был оторван от своей земли, запуган, отравлен и заживо зажарен лишь ради того, чтобы сделать «правдоподобными» властолюбивые фантазии американской военно-промышленно-научной элиты.

Однако самим актом санкционирования разрушения и убийств война во всей ее губительной спонтанности временно преодолевала ограничения, изначально присущие мегамашине. Поэтому начало войны часто сопровождалось чувством радостного освобождения: цепи повседневной рутины сбрасывались, а до подсчета искалеченных и убитых еще оставалось время. При завоевании страны или взятии города привычные добродетели цивилизации выворачивались наизнанку. Уважение к собственности сменялось разнузданным разрушением и грабежом, сексуальная подавленность — официально поощряемым насилием, а ненависть народа к правящему сословию умело обращалась в счастливую возможность калечить и убивать чужеземных врагов.

Короче говоря, угнетатель и угнетаемые, вместо того, чтобы сцепиться друг с другом внутри своего же города, направляли свою агрессию вовне, на некую общую цель — и нападали на чужой город. Таким образом, чем сильнее была социальная напряженность и чем тяжелее повседневный гнет цивилизации, тем полезнее становилась война как некий защитный клапан. Наконец, война выполняла еще одну более важную функцию, если верна предлагаемая мною гипотеза о связи между тревогой, человеческим жертвоприношением и войной. Она как бы являлась оправданием самой себе, вытесняя смутную нервную тревогу рациональным страхом перед лицом реальной опасности. А когда война разражалась, появлялись действительные основания для мрачных предчувствий, ужаса и компенсаторных проявлений отваги.