Мгновенье - целая жизнь - [49]

Под высокими железными сводами арматурного завода собралось несколько сот молчаливых нахмуренных людей… В глубине цеха на трибуне, составленной из каких-то пустых ящиков, стояло несколько интеллигентного вида людей, пытавшихся успокоить встревоженных рабочих.

— Самое главное сейчас… не поддаться первому чувству… чтобы преждевременным выступлением не обескровить свои ряды… Выдержка и еще раз выдержка! Россия не готова к революции. Все наши надежды на независимость надо возлагать на революционный Запад. Помните о своей многострадальной родине! Польша всегда горела и будет гореть в революционном огне, а Россия навеки теперь застыла обескровленная… войной и самодержавным террором…

Феликс стал проталкиваться к трибуне. Рабочие молча давали пройти ему и Марии и потом снова смыкались. Проталкиваясь, Феликс уже не вслушивался в речи, лившиеся с трибуны, а когда оказался сам на ней, там уже никого не было. Он выкинул вперед руку и как мог громко сказал:

— Слово старому политкаторжанину! — Ему никто не возражал, и Феликс заговорил спокойнее: — Вот тут некоторые наши товарищи социалисты, — говорил Феликс, выпятив длинную черную бороду и обводя бесконечные ряды лиц горящими глазами, — призывали вас не спешить с выступлением в поддержку русских рабочих. Они, видите ли, не верят в революционность пролетариев России и все свои надежды адресуют Западу. Я недавно вернулся из Сибири, был в Москве и в южных промышленных центрах, и я вам говорю: у меня нет ни малейшего неверия в русскую революцию, как нет и преувеличенного представления о революционности Запада. Русская революция началась, товарищи! Выстрелы двадцать второго января — это выстрелы контрреволюции, на которые рабочий класс России ответит революционными выстрелами! — Тишина взорвалась аплодисментами. Сотни заскорузлых мозолистых ладоней мелькали над головами рабочих.

Выждав, когда аплодисменты стали стихать, Феликс сказал:

— Наш пролетарский долг, пролетарии Варшавы, ответить на бесчеловечную расправу царизма грандиозиейшей демонстрацией солидарности! Пусть знают, что рабочий класс не позволит безнаказанно убивать наших братьев! У пролетариев всего одно оружие, но оно несокрушимо — это наше всемирное братство!

И снова — бесконечные, оглушающие аплодисменты, перемежающиеся криками «Долой самодержавие!», «Позор палачам и сатрапам!».

Феликс теперь не сомневался: еще десяток таких митингов, и вся пролетарская Варшава выйдет на демонстрацию солидарности.

И вдруг на трибуне оказался писатель Густав Даниловский. Бледный, с ввалившимися щеками, с лихорадочно блестевшими глазами.

— Варшавяне! Граждане рабочие! Я глубоко уважаю предыдущего оратора, но я осуждаю его за безответственное выступление, граничащее с подстрекательством к бунту… Рабочих любить надо, — резко возвысил голос Даниловский, — а не призывать к демонстрациям. Мы знаем, к чему ведут эти демонстрации! За них рабочие расплачиваются своими жизнями и годами тюрем и каторги…

Едва произнес последнее слово Даниловский, как передние ряды качнулись, из них выскользнул рабочий с тонким лицом. Он отодвинул Даниловского и, наклонившись вперед, сказал громко и насмешливо:

— А вы нас не любите! Плевать нам на вашу любовь! Мы полюбим тех, кто поведет нас на баррикады! Правильно я говорю, товарищи?

Раздались сразу сотни голосов:

— Правильно!

— На баррикады!

— Долой самодержавие!

— Да здравствует Учредительное собрание!

Даниловский исчез, а рабочий, спрыгнув с трибуны, составленной из ящиков и бочек, подошел к Феликсу.

— Вы — Болеслав? — спросил он. — А я родной брат Яна Петрусиньского. Я вас узнал по фотографии, на которой вы сняты с моим покойным братом. Скажите, как вел себя он перед казнью?

— Как истинный революционер, — сказал Феликс растроганно. — Все четверо наших товарищей вели себя героически. Ни тени страха перед виселицей. Куницкий Станислав накануне читал нам лекцию об электричестве. Петр Васильевич Бардовский играл в снежки с Людвиком Варыньским. А Янек, ваш брат, когда мы сидели с ним в одной камере, об одном только жалел… что не успел еще полюбить… — голос Феликса пресекся.

— Спасибо, — тихо произнес рабочий. — А насчет демонстрации… будьте уверены. По первому зову выйдет вся рабочая Варшава. — И добавил: — И выйдет не с пустыми руками…

— Правильно. Готовьтесь основательно. Не исключено, что может быть схватка с войсками.

— Не оплошаем. Только уж и вы не тяните…

— Всеобщая демонстрация рабочей Варшавы будет назначена в годовщину казни героев «Пролетариата».

Этот поздний и необычно длинный заводской гудок не был похож на обычные утренние гудки, созывающие рабочих на смену. А через несколько минут его подхватили заводы всей Праги, и тут же рев гудков перекинулся на левобережье.

В басовитый рев заводов и фабрик врывались свистки паровозов.

Оглушенные, притихшие, затаились магнатские особняки Краковского предместья, Уяздовских Аллей и Маршалковской улицы, предместья Желибож…

А когда гудки смолкли, несколько минут на улицах стояла такая тревожная тишина, что казалось, еще минута — и загремят взрывы…

Но вместо взрывов со стороны перекинутых через Вислу мостов донеслось нестройное тысячеголосое пение.