Между ушами. Феномены мышления, интуиции и памяти - [12]

Любое слово немедленно рождало у него живой выпуклый образ. Проблемы заучивания материала в нашем убогом понимании для него не существовало в принципе: он просто-напросто неспешно фланировал по центральной улице своего родного Торжка и мысленно расставлял заданные ему слова-образы. Думается, излишне напоминать читателю, что прогулка была воображаемой. Удивительная память Ш. бережно хранила мельчайшие подробности тех мест, где он хотя бы раз побывал, а уж улицу родного города он знал буквально наизусть. Если требовалось воспроизвести затверженный перечень, оставалось только еще раз прогуляться по той же улице и собрать растыканное по углам виртуальное барахло. Начинать условную прогулку можно было с любого места: именно поэтому Ш. с одинаковой легкостью читал бестолковый и громоздкий список как в прямом, так и в обратном порядке. Если материала было слишком много, для его размещения требовалось выбрать улицу подлиннее. Московская улица Горького (ныне Тверская) вполне отвечала этим условиям.

«Река времен в своем стремленьи уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей», – написал однажды Г.Р. Державин. Эти совершенно справедливые слова приложимы к кому угодно, но только не к Ш. Всемогущее время было не властно над его памятью. Он мог оставить рассованные по подъездам и подворотням слова-образы на год, десять или пятнадцать лет, а потом вернуться назад, чтобы увидеть: где они стояли, там и стоят по-прежнему. Ш. помнил все до единого задания, которые когда-либо давал ему Лурия. «Да, да, – говорил он, – это было у вас на той квартире… вы сидели за столом… вы были в сером костюме… я вижу, что вы мне говорили». И запросто воспроизводил длинный ряд слов или цифр, предложенный ему двадцать лет тому назад. Его память не имела пределов ни в объеме, ни в прочности.

Иногда, очень редко, выполняя задание, Ш. ошибался – пропускал один или два предмета. Поначалу Лурия даже несколько воспрянул духом: оказывается, что и этому монстру ничто человеческое не чуждо. Но очень быстро выяснилось, что ошибки Ш. были ошибками внимания, а не памяти. Он просто-напросто неудачно разместил некоторые слова. Карандаш он прислонил к штакетнику и, проходя мимо, не обратил на него внимания, яйцо потерялось на фоне белой стены, а ящик сунул второпях в темную подворотню. Он не забывал, а не замечал.

Осознав потенциальные возможности своего дара, Ш. пустился во все тяжкие, сделавшись профессиональным мнемонистом. Он забросил работу в газете и стал выступать с публичными сеансами, демонстрируя свои уникальные способности. Однако на этом тернистом пути его подстерегали неожиданные трудности. Публике не было никакого дела, что шум в зале превращается у Ш. в брызги и клубы пара, заволакивающие все вокруг. Для заучивания ему сплошь и рядом предлагали незнакомые слова, а то и вовсе бессмысленные сочетания цифр и звуков, и чтобы запомнить всю эту абракадабру, ему приходилось опираться исключительно на переливы красок, звуковые нюансы, шероховатость и оттенки вкуса и запаха. Совершенствуя свою эйдотехнику, он начал изобретать новые приемы запоминания. Если раньше при произнесении какого-либо слова у него в голове возникал целостный образ, то теперь он стал отсекать лишнее, редуцируя законченную картинку к одному-единственному броскому элементу.

«Nel mezzo del camin di nostra vita / Mi ritrovari per una selva oscura», – кричали ему из зала. Ш. не знал итальянского и не мог догадаться, что это первые строки из «Божественной комедии»: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Вслушиваясь в звучание незнакомых слов, он видел перед собой балерину Нельскую, скрипача (mezzo – это какой-то музыкальный термин), папиросы «Дели», камин, указующий перст (di – это, очевидно, иди) и прочее в том же духе. Selva (лес по-итальянски) превращалась у него в опереточную Сильву, но чтобы она была все-таки сельвой, а не Сильвой, под ней с треском ломались подмостки.

Но самое неприятное открытие заключалось в том, что его всеобъемлющая память под завязку забивалась невообразимой ахинеей, от которой он никак не мог потом избавиться. Если мы с вами больше всего озабочены тем, как бы не забыть чего важного, то Ш. занимала проблема прямо противоположного свойства. Забывать он не умел, но очень хотел этому научиться. Он начал записывать слова, которые выкрикивали из зала на вчерашнем сеансе, чтобы выкинуть из головы эту чушь. Ш. верно разобрался в существе дела: ведь мы записываем не для того, чтобы запомнить, а чтобы важная информация всегда была под рукой. Недаром еще Платон говорил, что изобретение письменности способствовало ухудшению памяти. Но записывание не помогало. Тогда он, как языческий огнепоклонник, стал сжигать листки с записями, но и эта радикальная мера ничего не дала. Ш. мучился и страдал, изобретая всевозможные приемы забывания, но все было тщетно. В конце концов помогло только самовнушение. «Не хочу этого помнить», – говорил он себе, и ненужные сведения улетучивались без следа. А.Р. Лурия назвал эту методику летотехникой – искусством забывать (Лета – река забвения у римлян).