Между ушами. Феномены мышления, интуиции и памяти - [11]

А теперь вообразите, что вам показывают рисунок, на котором изображены два фантастических существа: одно ломкое, нескладное, с паучьими лапами, и другое – гладкое, округлое и слегка рыхловатое. Нам представляется, что любой человек, не лишенный элементарного лингвистического чутья, сразу же скажет, кто из них куздра, а кто – мануха. Столь же говорящими являются нелепые стихи Льюиса Кэрролла из «Алисы в стране чудес», например, «Шалтай-Болтай» или «Бармаглот»:

Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись по наве,

И хрюкотали зелюки,

Как мюмзики в мове.

Одним словом, фоносемантикой накоплен богатейший материал по вопросам соотношения звука и смысла, и если читателя эта проблематика заинтересовала, он всегда может обратиться к специальной и научно-популярной литературе. Мы со своей стороны весьма рекомендуем книжки «Основы психолингвистики» И.Н. Горелова и «Звук и смысл» А.П. Журавлева. Обе они, особенно первая, написаны легко и живо и с интересом читаются.

Итак, мы пришли к выводу, что внутри звучащего слова неявно спрятан его смысл, который без особого труда можно вычленить, но зачислять всех скопом в синестетики только лишь на этом основании было бы по меньшей мере самонадеянно. Как ни крути, а обычному человеку нужно сделать над собой серьезное усилие, чтобы увидеть звук или услышать цвет. В большинстве случаев для нас это все-таки метафора, а метафора – она метафора и есть. А вот подлинный синестетик воспринимает звучание цвета не в переносном, а в самом прямом смысле слова. Звук определенной тональности вызывает у него острейшее физиологическое переживание и цвета, и запаха, и вкуса. К числу таких ярко выраженных синестетиков как раз и относился наш добрый приятель Ш.

«Какой у вас желтый и рассыпчатый голос», – сказал он однажды психологу Л.С. Выготскому. Любая музыкальная тональность обрастала у него бесчисленным количеством ассоциаций, которые и ассоциациями-то называть как-то неловко, поскольку они переживались с первозданной свежестью реальных объектов. Вот как об этом пишет С. М. Иванов в книге «Отпечаток перстня»: «Ш. дали послушать один тон – он увидел серебряную полосу, тон сделали повыше – серебряный стал коричневым, а во рту появилось ощущение кисло-сладкого борща. Один тон вызвал у него образ молнии, раскалывающей небо пополам, а от другого он вскрикнул – будто игла вонзилась в спину. Какие уж тут метафоры! Гласные были фигурами, согласные брызгами, а цифры то молочными пятнами, то башнями, то вращающимися отрезками. Все имело свою форму, свое звучание, свой цвет и вкус…» А. Р. Лурия в своей «Маленькой книжке о большой памяти» вспоминает, как однажды он, забыв, с кем имеет дело, спросил Ш., не запамятовал ли тот, как пройти к нему в институт. «Нет, что вы, – ответил он, – разве можно забыть? Ведь вот этот забор – он такой соленый на вкус и такой шершавый, и у него такой пронзительный звук…».

Как-то раз он пожаловался Лурии, что ему сильно мешает шум, доносящийся из соседней комнаты. Шум превращался у него в брызги и клубы пара, и эта клокочущая взвесь заслоняла таблицу, которую он должен был заучить. Ш. обитал в удивительном мире, где значение слов почти целиком определялось их звучанием. Например, слово «самовар» устраивало его во всех отношениях. Самовар, объяснял он Лурии, это сплошной нестерпимый блеск, идущий, конечно же, не от самовара, а от буквы «с». Фонетическая оболочка в данном случае никак не противоречит реальному предмету. А вот фамилия домашнего врача Тигер немедленно вызвала у него внутренний протест. «Тигер, – говорил Ш., – это такая острая колючая палка, из-за «е» и «р» она втыкается вниз, а тут вдруг явился пышущий здоровьем румяный доктор». Неувязочка, однако, вышла…

Когда он вычитал в гоголевских «Старосветских помещиках» незнакомое ему дотоле слово «коржик», то сразу же составил о нем исчерпывающее представление, опираясь единственно на фонетическое строение этого слова. Когда же ему довелось познакомиться с реальным коржиком вживе, он не смог его съесть: несовпадение вымышленного объекта с реальным продуктом кондитерской промышленности оказалось настолько разительным, что Ш. едва не вывернуло наизнанку. Справедливости ради на всякий случай отметим, что этот пассаж в книжке Лурии выглядит довольно сомнительным, поскольку в фонетической структуре слова «коржик» без особого труда прочитываются и твердость, и округлость, и шероховатость. Впрочем, с другой стороны, никак нельзя исключить, что индивидуальные ассоциации Ш. были куда богаче и разнообразнее, чем представления заурядного обывателя.

Ш. с легкостью решал задачи, которые для нас трудны, потому что мы, как правило, не мыслим наглядно. Однажды ему предложили такую задачу: «На полке стоят два тома по четыреста страниц каждый. Книжный червь прогрыз обе книги от первой страницы первого тома до последней страницы второго. Сколько страниц он прогрыз?» Нам хочется ответить, что восемьсот, хотя мы шестым чувством угадываем здесь какой-то подвох. А вот Ш. моментально сказал, что ни одной, и был, разумеется, абсолютно прав. И в самом деле – упомянутый коварный червяк прогрыз всего-навсего два переплета: чтобы в этом удостовериться, достаточно снять с книжной полки любой двухтомник.