Между тишиной и шумом - [5]

***

Каждая книга появляется на свет каким-то особым образом. Не сюжет лежит в основе всего, не история, не строго выстроенный план. Поначалу появляется беспокойство, оно схоже с состоянием, которое испытываешь, когда что-то мешает в теле и никак не позволяет принять удобное положение – ни присесть, ни прилечь, хочется принять другую позу, но ничто не помогает, постоянно присутствует какая-то неуютность. Это продолжается не один день, иногда недели. Затем вдруг проявляется нечто относительно внятное по сравнению с прежним состоянием, будто приёмник выловил из хаоса шумов звуковую и визуальную волну, в которой, правда, всё вывернуто наизнанку и не поддаётся описанию, а изображение видно как сквозь сильно запотевшее стекло. Это не образ, а скорее дыра в пространстве, которое тянет к себе, хочет заглотить, утопить в себе. Начиная вслушиваться и всматриваться в это нечто, я пытаюсь сфокусироваться и оформить в слова мои переживания, вылепливая из непонятного то, что будет поддаваться хоть какому-то осмыслению. Хотя в действительности осмысление не так важно; гораздо ценнее эмоциональное состояние, которое само в конце концов толкнёт мысль в ту или иную сторону.

Разминаемая глина мыслеформ понемногу становится более осязаемой, приобретает плотность, очертания, в ней продавливаются пространства улиц и помещений, уплотняются сгустки человеческих фигур, но всё пока отдельно, само по себе – как сваленные в огромную кучу игрушки. Но это уже игрушки, а не сор. Это уже существа и предметы, которые вскоре могут ожить и двинуться куда-то по коридорам моего воображения. Приходится записывать страницу за страницей в черновик, зная, что это, возможно, никогда не найдёт своего окончательного воплощения, а останется только сгустками отдельных сцен, пришедших ко мне извне. Опыт показывает, что большинство из развернувшихся передо мной картин послужит только топливом для дальнейшей игры воображения, но не материалом, из которого будет строиться книга. Но мне нужно и то, и другое, поэтому я судорожно записываю. Картины настолько впечатляют, а от переполняющих меня чувств перехватывает дыхание, и мне хочется из каждой увиденной песчинки создать свою историю. Впрочем, это невозможно, потому что каждая из этих песчинок во много раз насыщеннее всей моей жизни, необъятнее, увлекательнее. Перед распахнувшимися дверями воображения я чувствую себя беспомощным. Величие и мощь пространства, куда меня впускают, чтобы я скупо пересказал мои переживания, подавляет. Но, подавляя и подчиняя, это пространство наполняет меня жаждой поделиться пережитым с другими. Эта жажда – единственное, что заставляет меня включиться в процесс творчества.

А потом вдруг я словно проваливаюсь в вязкую материю увиденного мира, прекращаю смотреть на него со стороны и делаюсь его частью. Он поглощает меня. Присутствия внутри какой-то сцены становится достаточно, чтобы я начал распутывать из неё клубок конкретной истории.

Понемногу, шаг за шагом, вздох за вздохом, иногда подолгу топчась на месте (когда ниточка подсказки натягивается предельно, если я отклоняюсь в ненужную сторону) или наоборот, едва успевая за каким-то персонажем… Бывает, что я долго варюсь в атмосфере одной из сцен, час за часом вдыхаю запахи того мира, сантиметр за сантиметром исследую раскинувшиеся вокруг меня тени, впитываю в себя звуки, чтобы точнейшим образом засвидетельствовать то, что я испытал. И кажется, что прожитое в эти часы выльется в нескончаемые страницы, а на деле получается всего несколько строк, небольшой абзац. Всякий раз удивляюсь: а где же всё то, что я видел и чувствовал?

Выходит, что процесс проживания всегда значительнее процесса воплощения. Поток сотворения в гораздо большей степени позволяет жить в каком-то ином мире, болеть там, страдать, радоваться, стремиться к чему-то – гораздо больше, чем рассказ об этом. Другая жизнь… Что же важнее? Воображение или его превращение в произведение? Почему многое из того, что было пережито в мире воображения, отбрасывается, хотя этот мир всегда «смонтирован» только из нужных сцен, в нём нет ничего лишнего, он даёт только необходимое. Но даже это, хорошо отобранное кем-то свыше, даже эта показанная мне «кинолента» чувств, ощущений и событий нужна, оказывается, для проживания этих плотно укомплектованных сцен, а не для пересказывания. Пересказывается в лучшем случае сотая часть увиденного и услышанного.

Сцены в основном пишутся подряд. Изредка какая-то глава или эпизод рождаются «не по порядку», запрыгивая вперёд, чтобы указать мне направление, в котором я должен двигаться. Используя их в качестве маяка, я иду туда, куда мне положено идти за моими персонажами.

Лишь где-то на середине сюжетной линии ко мне приходит понимание идеи, ради которой сооружается всё здание книги. И тогда наступает этап вживления в уже написанный текст дополнительных сцен, поддерживающих основную идею.

Словом, книга управляет мной.

Если же произведение пишется на заказ, то здесь всё обстоит проще и одновременно сложнее. Идея и тема заданы в самом начале. Остаётся только материализовать их. Но чтобы сделать это, нужно найти способ войти в мир этой идеи, нащупать какие-то свои рычаги, которые заведут мотор, приведут в движение всевозможные шестерёнки механизма, с помощью которого раздвинутся врата моего воображения. Есть ли для этого у меня специальные наработанные приёмы? Нет. Только проживание чужой жизни. Имплантирование себя в чужую, порой противную моей природе систему координат. Приходится отождествлять себя с теми, о ком никогда даже не думал. Приходится мыслить, как мыслят они. И странное дело – я начинаю понимать этих людей, смотря на мир их глазами. Но всё же я не становлюсь ими. Связующая нить с их внутренним миром рвётся мгновенно, едва я ставлю заключительную точку.