Между нами война - [209]

— Да, если это угодно Богу.

— Клянешься ли ты Господу и Святой Деве Марии, что все оставшиеся дни своей жизни ты будешь хранить целомудрие?

— Да, если это угодно Богу.

— Клянешься ли ты Господу и Деве Марии, что все оставшиеся дни свои ты будешь жить без какого-либо имущества?

— Да, если это угодно Богу.

— Клянешься ли ты Господу и Святой Деве Марии, что все оставшиеся дни свои будешь жить согласно обычаям нашего дома?

— Да, если это угодно Богу.

— Клянешься ли ты Господу и Святой Деве Марии, что все оставшиеся дни своей жизни будешь помогать со всей силой и мощью, данной тебе Богом, в защите святой земли Иерусалима, а также защищать и спасать всех христиан, кто в этом нуждается?

— Да, если это угодно Богу.

— Клянешься ли ты Господу и Святой Деве Марии, что ты никогда не оставишь орден, если не будет на то разрешения магистра?

— Да, если это угодно Богу.

Магистр довольно покачал головой.

— Мы, именем Господа и Святой Девы Марии, и именем своего господина святого Петра из Рима, и именем нашего святого отца Папы, и всех братьев Храма, вводим тебя во все блага дома, что были от начала и пребудут до конца… и ты также вводишь нас во все благие дела, что ты свершил и свершишь. И мы обещаем тебе хлеб, и воду, и бедную одежду дома, и много боли и страданий. — завершил магистр.

Затем новому тамплиеру дали его облачение — не белый плащ, так как это для знатных рыцарей, а черный — для сержантов. Капеллан прочитал сто тридцать второй псалом «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!». Братья вновь прочитали «Отче наш», и магистр поднял вновь поступившего с колен и поцеловал неофита в губы.

Такой поцелуй считается традиционным способом закрепления клятвы. Тамплиеры предпочитали не приглашать посторонних.

— Поздравляю, брат.

Жизнь Тарроса навсегда прекратилась. Началось существование.

Глава сорок девятая

Эрис стала доверенным лицом в страже разбойников — работорговцев. Девушке выдали скудные доспехи и оружие. Ей даже пришлось пару раз идти и нападать на людей с целью захвата.

Она не могла сбежать — никто из охраны не жалел людей и Эрис тайно старалась помогать обреченным. Она убирала за прикованными рабами, кормила их и поила. И если она замечала болезнь, в свободное время искала травы в лесу и лечила бедняг. Лекарь был нехорошим человеком, злоупотребляющим доверием.

Много людей прошли через их руки за год. Новые люди поступали, старых переправляли через море. Была весна — сезон пахоты, и это отразилось волной прибывших новичков, пойманных на далеких плантациях.

А мать Эрис — Элин продолжала заискивать перед генуэзцем Родриго за дорогой опиум для своего распущенного избалованного сынка. Матери Эрис приходилось дружить с женщинами и девушками в близлежащих поселениях и обманом приводить крестьянских дур в адское логово.

Эрис люто ненавидела всех их. Она давно мечтала отпустить обреченных, но подходящего случая не представлялось. И Эрис опасалась — отпустив рабов и убежав самой, Родриго непременно из мести убил бы Элин и Евгениуса.

Эрис постоянно молила Бога о спасении себя и рабов из этого ужасного места. Она радовалась только тому, что ее жизнь сложилась не так плачевно, как у попадающих к ним девушек, которые ежедневно унижались пьяными стражниками. Самое ужасное было то, что Эрис ничем не могла помочь. Она была одна. Одна среди врагов — разбойников.

Эрис любила, когда Родриго не было дома. Его не было уже неделю — он готовился переправить большую партию рабов, и атмосфера без него была не столь напряженная.

Эрис сидела под деревом.

Она только заметила уже давно распустившиеся почки сирени. Это были молодые листочки. Они нежно трепыхались на весеннем полуденном солнышке, обласканные ароматным ветром. Весело переливаясь и купаясь в теплых лучах, они отрицали всякое зло этого мира.

«Надо же. Уже весна. Поздняя. А я ведь упустила твой очередной приход… Заметила, но слишком поздно…»

Мысли Эрис опять начали уносить её, тяжелые для восприятия воспоминания окутывали темным сырым туманом — она вернулась в ту тёмную ночь, страшный блеск его глаз, шепот, его запах… Она помнила всё.

Время безвозвратно уносилось, а раны в её душе не заживали…

Вдруг, вздрогнув, она испугалась, что кто-то может проникнуть к ней в голову, в её мысли, увидеть все ее глазами, узнать постыдную тайну.

«Я словно умерла. Я мертвая. Я больше ничего не вижу сердцем. Не осязаю. Природа, созданная Богом в совершенстве и без изъянов. Я любила наблюдать за тобой. А теперь я даже не заметила самого важного в году — ухода холодного угрюмого, как моя душа, сезона зимы и бессменного вторжения счастливой весны. Я больше не могу увидеть и почувствовать всё прекрасное, все то, что движет жизнью вокруг.»

Ей казалось, что от обилия пролитого когда-то плача слезы давным давно высохли. В груди её ощущалась пустыня с черствым, покрытым засохшими трещинами грунтом, угнетающего взгляд цвета. Ей было больно. Каждую секунду своей, казалось бы только начавшейся, но так внезапно трагично обернувшейся жизни. В её прекрасных серо-зеленых глазах навсегда нашла приют прогоняемая всеми безмолвная тоска.

«Что ты ёщё мне приготовил, Господи, какие испытания? Я не жалуюсь, прости меня, я просто устала. Мне нечего дать взамен, но пожалуйста, забери меня к себе, Боже.» — шептала она, боясь что кто-то услышит, смотря в синие умытые небеса.