Между какими-то там революциями - [9]

В палате для недоношенных начинает пищать ребенок. Это у него врожденный рефлекс. Кричи как можно громче, тогда к тебе кто-нибудь да подойдет. Мирзаевна раньше думала, что уже потеряла эту врожденную надежду. Что к тебе кто-нибудь придет. К ней, вроде, некому приходить. Но почему она тогда плачет? Она же учила: плач — это врожденный безусловный рефлекс. Зов о помощи. Если природа оставила ей этот рефлекс, значит, время ее еще не ушло? И что-то может произойти?

К Галке Гена Ююкин пришел. Может, обсудить подробности развода. Девчонки видели, как они стоят под лестницей и напряженно смотрят друг на друга. Оба молчат — девчонкам надоедает следить. Она смотрит на него исподлобья. Он оглядывается по сторонам, потом изображает, как она смотрит исподлобья. Она громко фыркает. Он спрашивает:

— Пупок зажил?

— Чего?

— У Игната пупок зажил?

Когда-то Гена Ююкин пытался сам собрать телевизор. Черно-белый, зато с огромным экраном. Потом говорил, что каких-то деталей не смог добыть. Не исключено, что мозгов ему не хватило, а не деталей. Сейчас уже все равно. Что успел добыть, горкой лежало в углу комнаты, а купленный в комиссионке добротный ящик, теперь уже без экрана и без своих всех внутренностей пригодился Генкиному сыну. Ящик промыли с хлоркой, проветрили на воздухе. Сделали дощатое дно. На дно положили матрасик и все, что ребенку нужно. Галка согласилась, что это идеальное место для детского сна, когда в доме крысы. Чтобы ни одна не забралась к младенцу, на ящик сделали крышку из частой металлической сетки.

Выдрессированный в больнице Игнат Ююкин спит в ящике, сколько положено ему — и между кормлениями, днем, и ночью — с вечернего кормления до утреннего — спит, как взрослый, умаявшийся за день человек.

Галя моет в доме полы и стирает пеленки, купает крошку Игната, варит ему молочные смеси, а себе с Генкой — суп. Но это все внешняя сторона. Галка чувствует, что на самом деле она только и делает дома, что ест и спит. Да еще играет с ребенком. Приходит в себя. Наконец пропало ее отравленное молоко — а вместе с ним последние воспоминания о тех страшных болях. Галка чувствует каждую минуту, как все плохое мутнеет в ее памяти, стирается, уходит в никуда. Татьяна Юрьевна уходит в никуда. Щуря подведенные глаза, открывая и закрывая рот, как перед зеркалом. «Ююкина, что вы кривитесь? Вам не нравится, как с вами говорят? Вы что, так себя уважаете? Не верю. Женщина, которая себя уважает, всегда вовремя делает аборт. Мне в свое время тоже было некуда принести, вот как вам. И я его ни-ку-да не принесла». Скоро Галка совсем забудет Татьяну Юрьевну и перестанет желать ей плохого. Всего плохого, что только есть на свете. Вроде, желать плохое грех. Кому угодно, все равно грех. Если с Игнатом и дальше все будет хорошо, то скоро больница для грудничков совсем сотрется из Галкиной памяти. Дольше всего, конечно, продержится Любочкин плач. Только впустили тебя, только склонилась над своим ребенком — и сразу нечеловеческие, зоопарковые крики: «Меня, меня на руки бери!» Конечно, Галка будет помнить всю свою жизнь, что Люба кричала как-то жутко. На сам крик обязательно сотрется — у нее не такая цепкая слуховая память.

— Так вот, я к ним зашел, как свой среди чужих, чужой среди своих, — говорит вечером Генка, и ей трудно сообразить, пересказывает ли он в самом деле какой-то старый фильм или события собственного сегодняшнего дня. — Они в том здании собираются, возле больницы, где ты лежала. Я уже забыл, как там у них. Сколько не был. Со ступенек чуть вниз не полетел. Подвальчик там у них. Ты бы ни за что не подумала. Дом как дом. Кто там живет — и то не догадываются. Фоменко говорил, у них на всех «независимых» свинца хватит. Должен же я был выяснить, чего они в самом деле хотят? А они в политику вообще не лезут, им и без того хватает, чем заниматься. «Что, говорят, здорово наш Фоменко вас зашебуршил? Он у нас забавник! К нам тут уже прибегали от вас». — «А кто был?» — спрашиваю. «Да, этот, — говорят, — фотомодель ваша. „Сегодня равнодушный — завтра раб“. Они Витьку по плакату запомнили. „Думали, — говорят, — что с ним делать, да ладно уж, отпустили. Предупредили, само собой“. Я Витьку встретил, спрашиваю: „Чего к ним один полез?“ А он отвечает? „Надо же было выяснить, что у них на уме?“ Один полез выяснять, что у них на уме! Скажи, недоумок!»

И в одно-единственное только слово «недоумок» Генка ухитряется вместить бездну восхищения. Потом спохватывается, делает кислую гримасу. — Только с девчонками своими он мне уже надоел. Ты представь, на каждое собрание с девчонкой приходит!

— Ну и что?

— Да что? Подводит ее ко мне и говорит: «Вот, Гена, не помню, знакомил я вас или нет. Моя подруга». Светочка или Валечка, не помню уж. «Ну как, — спрашивает, — Хорошая мы пара?» Мне надоело, я говорю: «Откуда я знаю, какая вы там пара? Я что, сваха тебе или сексопатолог?»

— А девочка у него всегда одна или разные? — спрашивает Галка и думает, как хорошо, как спокойно, что за вопросом ее уже ничего не стоит кроме нормального желания посплетничать.

— Да что я, рассматривал, что ли, его девочек? Мне этот вид девочек — все на одно лицо.