Между какими-то там революциями - [8]

— Скажи, гадюка, — обращается она к Галке. — Что ты молчишь?

— Гадюка, Фируза Мирзаевна.

— А девка-то какая хороша получилась. У такой дряни — цветочек, а не ребенок! Скажи!

— Цветочек.

— Нравится тебе девочка Любочка?

— Нравится, Фируза Мирзаевна.

— Ну, так забирай себе, а?

Галка по инерции еще водит шваброй, потом останавливается, вопросительно смотрит. Мирзаевна быстро-быстро начинает говорить:

— Не всю жизнь в больнице пролежишь. Рано или поздно барак снесут, квартиру получите. А пока муж снимет что-нибудь. Дорого, так ведь люди кругом. Я вот, хотя бы, помочь могу….

Мирзаевне кажется, что Галка сейчас улыбнется, как не улыбалась никогда, и скажет: «Да вы рехнулись, я погляжу?»

— Я к тебе заходить буду, нянчить, — торопится, глотает слова Мирзаевна. — Сразу двое, понятно, тяжело. Я и стирать на них буду. Мне что, сутки отработала — и гуляй. А скажешь не надо — не буду приходить. Как скажешь. А, Галя? Я ведь Любашу бы никому по своей воле не отдала. А тебе говорю: бери! Руки у тебя… Детки у тебя на руках успокаиваются… Ей же отсюда в детский дом, Любе. Зачем в детский дом? Бери себе. Со старшей сама договорюсь. Она знает. Оформим все как положено. Все вместе пойдем и оформим, как она сегодня придет. Я ведь, Галя, сама хотела себе дочку взять. Но мне не дадут. Я узнавала. Квартиры у меня нет, в общежитии живу. В комнате еще две девчонки молодые. А самое главное, мне сказали, — что я не замужем. У ребенка должна быть полная семья. Самое главное полная семья, а квартиру когда-нибудь получите. Смотри, как тебе хорошо будет: сразу сынок и дочка. Или невестка. Сама себе невестку воспитаешь, какую захочешь…

Мирзаевна запинается, думает, какой еще довод привести.

— Мы с Геной разводимся, — говорит, наконец, Галка. — Так что у меня тоже будет неполная семья.

— Вот как? — переспрашивает Мирзаевна и чувствует, что с этим вопросом она становится другой, спокойной, и ее толстые щеки сами собой ползут вверх, потому что губы уже расплылись в неуместной, не зависящей от нее улыбке.

— Полы вымоешь, как всегда. Детей на ночь оставишь сухими. Да смотри, долго в палате не задерживайся.

В служебной комнате за стаканом чая Мирзаевна очень старается почувствовать, что улыбнулась по ошибке. Что это было подобие истерического смеха, который иногда более сильное огорчение выдает, чем слезы. Только облегчения смех не несет, а слезы несут. Ей хочется заплакать теперь. Когда никто не видит. Самое время дать волю чувствам, которые на самом деле охватили ее. Ведь не от радости же она улыбнулась, нет? Дать волю чувству жалости к Любаше — что вот, не удалось-таки устроить ее судьбу. И чувству боли за непутевую женщину Ююкину — бездомную, а теперь и безмужнюю вдобавок. Успевшую родить младенца, лежащего теперь в больнице вместе с отказными детьми. И чувству боли за всех отказных. Ведь каждый раз, когда входишь в палату к ним, сердце сжимается. Сколько раз сожмется на дню — не сосчитать. Надо бы поплакать сейчас, надо плакать время от времени, чтоб становилось легче. Так Мирзаевна говорит себе, но заплакать никак не удается. Не может она никуда деться от этого чувства облегчения, которое пришло к ней вдруг. Ну, что ты сделаешь, если действительно полегчало, когда узнала, что молодая семья Ююкиных разваливается, не выдержав первых житейских испытаний. Другие люди не так счастливы, как это тебе кажется со стороны — вот открытие, которое она сделала сегодня. Ты — такая же, как все, ничуть не больше судьбой обиженная. И это приятно вдруг осознать. А то ведь до чего дошла! Она понимает вдруг, что завидовала — и кому? Да всем подряд! Даже этой убогой, которая живет со своим ребенком в больнице. Скелетине ходячей, которая говорит, что всегда такая была, всю жизнь. И даже роды не превратили ее в нормальную женщину. Кому такая нужна? Ясно же, муж в любом случае бросил бы ее рано или поздно. Нашел бы себе какую-нибудь… в теле. Не сейчас, так когда-нибудь потом, когда они нашли бы, где им жить. Но пока Фируза не узнала, что Галку именно сейчас бросает муж, она все же считала ее счастливее себя. Даже в ту ночь, когда подпрыгнув от какого-то толчка, не то внутри, не то снаружи, она побежала к Ююкиной — доить ее. Отсасывать из ее грудей молоко, отравленное микрофлорой, от которой у младенцев становится плохой стул и они перестают прибавлять в весе. Фируза трудилась, Галина корчилась и ножками сучила от боли. Получается, Фируза и тогда знала, что ей самой еще хуже, чем вот этой страдающей молодой женщине? Они только теперь где-то как-то сравнялись?

Слезы, которые она заметила не сразу, текут по лицу. Наконец-то становится совсем легко. И нет никакой нужды придумывать, отчего плачешь. Она знает — не жестокость этого мира так ее допекла, и плачет она сейчас не по всяким там сирым да убогим. Плачет-то она сама по себе. По отличнице девочке Фирузе, группкомсоргу медучилища. Все, кто знал ее, говорили: «Никуда ты отсюда не уедешь. Придется три года отрабатывать. Красного диплома тебе не видать. Кому какое дело, как ты учишься? Выпускные экзамены все переиграют.» Красные дипломы получили другие девочки. Выпускные экзамены все переиграли. Кто кроме самой Фирузы сомневался, что будет так? Она как миленькая отрабатывала три года. Такой порядок был. Все в городке ей говорили: «Выйдешь замуж. Останешься у нас на всю жизнь. Смотри-ка, все при тебе, красавица. За три года как можно замуж не выйти?» Боялась, что все так и будет. Даже слушать боялась про то, что осядет в южном городе навсегда. Зачем уезжать собиралась — уже не помнит. Мир, что ли, хотела посмотреть?