Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы - [115]

.

Но и тот и другой принадлежали все же к элите, хотя и к разным ее группам. А вот что занес в дневник 15 февраля 1917 года средней руки московский коммерческий служащий, выходец из крестьян, Никита Окунев: "Настроение безнадежное — видимо, все сознали, что плеть обухом не перешибешь. Как было, так и будет. Должно быть, без народного вмешательства, т. е. без революции, у нас обновления не будет"[118].

Хотя революция предчувствовалась всеми, но, как и смерть Петра II, открывшая возможность перелома, взрыв февраля 1917 года произошел неожиданно. И, как и в январе 1730 года, решать проблему преемственности верховной власти пришлось органу, права на то не имеющему, — Временному комитету Государственной думы, созданному тут же — по необходимости.

В момент крушения старого режима у некоторых депутатов Думы возникла идея объявить Думу Учредительным собранием. В свое время Верховный тайный совет поступил подобным образом, взяв себе право не только избрать монарха, но и определить форму правления. Именно этот стиль — келейные решения вопросов такой важности — с самого начала подорвал репутацию Совета в глазах шляхетского общенародия.

В семнадцатом году благоразумие депутатов не допустило подобного поворота. Но необходимость Учредительного собрания осознавалась неуклонно.

Несмотря на все отличия, нет все же в нашей истории двух эпизодов, которые были бы так близки между собой по сути, как конституционный взрыв 1730 года, с последующим реставрационным переворотом, и события 1917-го.

Отсутствие органической законности и правового начала в политической жизни России детерминировало схожие ситуации на протяжении столетий.

Министры Верховного совета не сомневались в своем праве "дать России государя". Та же уверенность владела конституционалистами через двести лет. Василий Витальевич Шульгин, умный монархист, вспоминал одно из первых заседаний комитета Думы, этого аналога — на тот момент — Верховного совета:

Нас был в это время неполный состав. Были Родзянко, Милюков, я — остальных не помню… Мы были в своем кругу. И потому Гучков говорил совершенно свободно. Он сказал приблизительно следующее:

— Надо принять какое-то решение… В этом хаосе, во всем, что делается, надо прежде всего думать о том, чтобы спасти монархию… Без монархии Россия не может жить… Но, видимо, нынешнему Государю царствовать больше нельзя…

Родзянко сказал:

— Я должен был сегодня утром ехать к Государю… Но меня не пустили… Они объявили мне, что не пустят поезда, чтобы ехать с Чхеидзе и батальоном солдат…

— Я это знаю, — сказал Гучков. — Поэтому действовать надо иначе… Надо действовать тайно и быстро, никого не спрашивая, ни с кем не советуясь… Если мы сделаем по соглашению с "ними", то это непременно будет наименее выгодно для нас. Надо поставить всех перед совершившимся фактом. Надо дать России нового Государя[119].

Этот разговор, происходивший глубокой ночью после крушения режима, в значительной степени — повторение ночного совещания верховников 19 января. То же противопоставление себя — "им", сильных персон, государственных мужей — "общенародию". В одном случае — генералитету, бюрократии, шляхетству, в другом — разнокалиберной стихии демократии. "Они" — для Гучкова — левые деятели, социал-демократы. О большевиках еще речи не было.

Главное здесь — внеправовое государственное сознание.

Если сравнить мотивации, которыми объясняли свои действия те и другие персоны, то они оказываются разительно близкими. Если князь Дмитрий Михайлович выдвигал Анну, исходя из того, что страдавшая в Курляндии принцесса, не отличавшаяся, по его мнению, сильным характером и самостоятельностью мысли, будет послушным прикрытием для конституционных реформ, то Милюков, объясняя, почему он и его единомышленники соглашались "на передачу власти монарха законному наследнику Алексею и на регентство до его совершеннолетия — великому князю Михаилу Александровичу", писал: "Мягкий характер великого князя и малолетство наследника казались лучшей гарантией перехода к конституционному строю"[120].

Эта мотивация повторяет не только воззрения 1730 года, но и дословно совпадает с аргументацией тех декабристов, которые предлагали после победы мятежа возвести на престол добрую и болезненную вдову Александра I — Елизавету Алексеевну.

Вообще, как это ни странно, разговоры оппозиционеров XX века — предреволюционных лет — воспроизводят ход рассуждений совершенно иных времен. Историк Милюков, конечно, не мог не обратить на это внимания, восстанавливая в мемуарах планы возможного переворота: "…говорилось в частном порядке, что судьба императора и императрицы остается при этом нерешенной — вплоть до вмешательства "лейб-компанцев", как это было в 18 веке, что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице"[121].

Тут же Милюков пишет:

Что Николай II больше не будет царствовать, было настолько бесспорно для самого широкого круга русской общественности, что о технических средствах для выполнения этого общего решения никто как-то не думал. Никто, кроме одного человека: А. И. Гучкова. Из его показаний перед Чрезвычайной комиссией видно, что он и сам не знал, как это совершится, так как не знал окончательной формы, в какой совершится ожидавшийся им переворот. Он не исключал и самых крайних форм устранения царя, если бы переворот совершился в форме, напоминавшей ему XVIII столетие русской истории, — в форме убийства. Он признал перед комиссией, что существовал у него и у его "друзей" (которых он не хотел называть) "план захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом императорский поезд…"