Мезенцефалон - [42]

Мы играли во взрослых. То есть – тупо повторяли все то, что видели вокруг. А вокруг все поголовно пили по праздникам, половина бухала через день, а некоторые, особо выдающиеся личности, пили два раза в сутки. Другими словами, не просыхали вообще. Общественность, состоящая сплошь из пьющих по праздникам, ржала над ними и вывешивала уникумов на стендах «Не проходите мимо».

В любом случае алкоголь не осуждался. Осуждалось только его количество. Отсюда и наше, детское, ничем не замутненное понимание, как надо торчать. Торчали не только от алкоголя. Модное слово «наркотики» тогда еще только проникало в массы, и дури на самом деле у нас было – как говна. Посреди города протекала речка, а по краям ее росло удивительное количество конопли. Сейчас ее активно скашивают и сжигают, а тогда мы в ней, бывало, в прятки играли. Бескрайний лес конопли. Мы еще даже не знали, что мегакрутая марихуана из песен с анекдотами и конопля – близнецы-братья. По иронии судьбы папиросу с дурью я попробовал раньше просто папиросы. Старшие забили косяк и, по традиции, пустили по кругу. Меня предупредили, правда, что первый раз может не накрыть. Меня и не накрыло. Меня просто разорвало кашлем пополам… А первый полноценный приход от дури я получил уже будучи студентом под руководством бывалых торчков от науки. Но это другая тема.

В общем, мы копировали взрослый социум. А поскольку он, этот социум, с юмором относился к сильно пьющим, то и мы, не будь идиотами, тоже гоготали над валяющимися то тут, то там жертвами Бахуса. Нам и в голову не приходило, что это плохо. Это было исключительно смешно. Смешнее было, только если кто-то из алкоголиков замерзал под забором к ебени матери. Насколько я помню, мы не чувствовали никакого горя. Только страстное любопытство. Дети не жестоки, в отличие от общепринятого мнения. Они просто учатся у взрослых, и они ОЧЕНЬ ХОРОШИЕ ученики.

Первое время для меня алкоголь был лишь данью подростковой моде, дворовым традициям, необходимым средством общения. Особого удовольствия я не получал. Я даже какое-то время не мог добиться того золотисто-летящего состояния, которое мне подарил кофейный ликер. То я вместо полстакана выпивал стакан, после чего блевал. То мне совершенно не нравился вкус, и я отказывался. То толпа была слишком большая, и опьянение камуфлировалось просто весельем.

Серьезно, то есть почти каждый день, я стал пить в институте. Общежитие. Стьюденты, фарцовщики, картежники, девушки легкого и не очень поведения – пестрый народ обитал в любом советском гуртожитке, как его, на мой взгляд, очень удачно, называют украинцы. Тогда еще не было слова «ботаники». Ботаники вообще (то есть специальность такая) у нас были. А классических чудаков в очках с книжкой в руках по теории относительности мы называли яйцеголовыми. Их было мало, и они, как правило, переселялись в другие комнаты, блоки, подъезды, этажи – лишь бы с нами, подобиями сапиенсов, не общаться. Так что у них был свой мир, а у нас свой. Через много лет я, помню, встретился с одним яйцеголовым из моего же общежития. Случайно, в разговоре, это выяснили. Так вот. Он помнил Суржикова с третьего этажа, будущего доктора наук, а я помнил Жору со второго, будущего криминального авторитета. Он помнил отличницу Лену из угловой комнаты, а я помнил очаровательную проститутку из второго подъезда по кличке Скока. «Скока» – это значит «сколько». Еще мы с ним оба помнили библиотеку. Он – за то, что она всегда была пустая, и там можно было без проблем рыться на полках. А я – за то, что там за стеллажами можно было выпить пива и выспаться в кресле. В любом случае наши миры не совпадали. Наши воспоминания об одном и том же месте разительно отличались, примерно как сцена и закулисы. Или прилавок и подсобка. Ну или еще – как голова живая и ее посмертный дорсовентральный разрез.

Свинья грязи всегда найдет, сказал народ, и тут же принялся за воплощение афоризма в жизнь. Жрали мы не просто много, а очень много. В течение нескольких дней образовались клубы любителей пива, предпочитателей портвейна, обожателей горьких настоек и самая агрессивная партия – фанатов водки. Поскольку яблочное вино не любил никто, мне пришлось примкнуть к последней, как самой многочисленной.

Пили мы, как я уже говорил, почти каждый день. Но только если все остальные члены калейдоскопически менялись, то я неизменно находился в центре композиции. Почему – не знаю. Возможно, следуя старому принципу: хочешь разрушить движение – возглавь его.

Но я не похмелялся. Дико болел до обеда, меня трясло, я истекал алкогольным потом, не мог конспектировать лекции, но не похмелялся. Это не значит, что я понимал всю пагубность такой привычки. Это значит, что я по утрам просто не мог на родимую даже смотреть. А не то что пить.

Но как-то мы уехали на деревенскую свадьбу, где пили на выживаемость. Пили так, что я даже не смог участвовать в традиционной драке. Так, вышел только штакетником помахать на заднем фоне, в подтанцовке.

Утром боди встало на четвереньки посреди избы, полной павших бойцов за свободу слова и дела. В смысле – все были мертвецки пьяны. В этот день, я так полагаю, у меня погибла – и зарубцевалась впоследствии – добрая половина мозга. Все, что я уничтожил возлияниями после этого, – жалкие крохи, не стоящие упоминания. Удивительно, но боди даже на четвереньках стояло с трудом. В соседней комнате сердобольные хозяйки устроили пункт скорой помощи, куда я приполз, как отравленная гербицидами улитка. С трудом залез на стул. Положил трясущиеся руки на стол и стал смотреть на дымящуюся тарелку с тугими деревенскими пельменями. Есть (а равно и жить) я все равно не мог, но запах чувствовал. «Выпейте рюмочку – полегчает», – раздался нежный, ангельский, межпланетный какой-то женский голос. Я в ужасе замотал головой и от этого взвыл. Резкая боль проткнула оба полушария от уха до уха, да еще зацепила глаза.