Мейсенский узник - [10]

Наконец Август, регулярно получавший отчеты тюремщиков, понял, что если Бёттгер еще не сошел с ума, то суровое заточение лишит его последних остатков рассудка раньше, чем он получит какие-либо полезные результаты, и повелел вернуть узника в Дрезден. Здесь алхимика поселили в королевском дворце, в двух удобных комнатах с видом на сад, и предоставили ему некоторую свободу общения, правда, с ограниченным крутом лиц.

Теперь, в более мягких условиях, Бёттгеру было легче убедить Августа, что желанная цель близка. В июне 1703 года он писал королю: «Наконец-то усердием и прилежанием я достиг того, что к следующему дню апостолов Петра и Павла смогу представить Вашему Величеству 300 тысяч талеров и далее по 100 тысяч талеров ежемесячно».

Август на радостях назначил его директором монетного двора. Вот тогда-то, зная, что не сумеет выполнить свое опрометчивое обещание, Бёттгер и попытался бежать в Богемию.

На каком-то этапе экспериментов, возможно, еще до бегства и повторного ареста, алхимик познакомился с Чирнгаузом. Как-то раз они вместе обедали в замке князя фон Фюрстенберга. Бёттгер рассказывал о своих опытах, и старый ученый был потрясен глубиной его химических познаний. Возможно, обсуждалась и работа самого Чирнгауза. В следующие месяцы ученый регулярно навещал пленного алхимика. Они подолгу беседовали, и Чирнгауз мало-помалу посвятил Бёттгера в подробности своих исследований.

В начале восемнадцатого века настоящий фарфор производили только на Востоке, главным образом в Японии и Китае. Шелк, лаковые изделия и пряности доставляли по Великому шелковому пути еще в Средние века, а вот фарфор слишком хрупок, чтобы выдержать такое путешествие. Редкие образцы, все же попадавшие на Запад, вероятно, привозили арабские торговцы через Красное море или Персидский залив. Крупномасштабные поставки начались лишь после того, как в 1497 году морской путь в Китай открыл Васко де Гама.

С самого начала фарфор считался на Западе бесценнейшей восточной редкостью, таинственным образом соединившей в себе такие, казалось бы, несовместимые свойства, как исключительная хрупкость и феноменальная твердость (современные ученые утверждают, что древний фарфор был очень тверд — обычная сталь не оставляла на нем царапин).

Те редкие образцы, что попадали на Запад, обычно становились подарками папам и королям от восточных послов. Восторг европейцев усиливали ажурные ручки, крышки и подставки из золота и серебра, усыпанные драгоценными камнями. Такие редкие и дорогие экспонаты хранятся во многих королевских сокровищницах. В XIV веке венецианские дожи получали от египетских султанов вазы династии Мин; аналогичных подарков удостоились Карл VII Французский и Лоренцо Медичи. В описи сокровищ Генриха VIII мы читаем: «Чаша порцелинового стекла с двумя ручками, украшенная златом и серебром; крышка украшена камеями и гранатами». Вероятно, это был дар французского короля.

Как экзотический атрибут высших сил, символ художественного совершенства, сокровище, достойное самых могущественных владык, фарфор иногда появляется на живописных полотнах эпохи Возрождения. Сейчас в галерее Уффици можно видеть «Поклонение волхвов» Мантеньи: на этом полотне восточные мудрецы почтительно вручают Спасителю дары, заключенные в сосуд, напоминающий китайский фарфор. На картине Джованни Беллини «Пиршество богов», написанной в 1512 году для «камерино ди алабастро» Альфонса I д’Эсте в Ферраре, сатиры и нимфы подносят Вакху и его сотрапезникам фарфоровые чаши династии Мин, такие же, как во дворце Топкапы в Стамбуле, где художник лицезрел их собственными глазами[5]. Так, медленно, но уверенно, фарфор проникал в общественное сознание, становился символом возвышенной красоты самого загадочного и неуловимого свойства.

После того как в шестнадцатом веке португальские купцы наладили судоходное сообщение с Японией и Китаем, спрос на фарфор вырос, и восточные ремесленники значительно увеличили объем производства (в том числе за счет качества). К середине столетия португальские карраки, нагруженные блюдами, вазами, чашами и мириадами других предметов из «порцелина», бороздили моря между Макао и Лиссабоном. Затем к выгодному промыслу присоединилась голландская Ост-Индская компания, и фарфоровые изделия буквально сотнями тысяч хлынули в голландские порты на потребу европейским любителям восточной экзотики.

Во второй половине семнадцатого века в Европу ввозилось все больше фарфора разного качества — поскольку он не боится сырости, торговцы размещали его в тех частях трюма, где нельзя везти чай и пряности, лаковые изделия и шелк. Мода быстро перекинулась и на другую сторону Ла Манша; по утверждению Даниеля Дефо, в Англии ее ввела королева Мария, дочь Генриха VIII и Екатерины Арагонской. Он сетовал, что государыня утвердила «обычай, вернее сказать, причуду украшать дома фарфором, которым все в больших количествах уставляются буфеты, секретеры и каминные полки до самого потолка; для него даже ставят отдельные шкафы, не считаясь с расходами, нередко губительными для семьи и хозяйства».

Впрочем, Мария не ввела, а лишь усилила поветрие, охватившее Альбион задолго до ее вступления на престол в 1553 году. Королева Елизавета I советовала своим капитанам-авантюристам при любой возможности захватывать испанские корабли, груженые сокровищами Востока. Один из таких кораблей, португальский каррак «Мадре де Диос», захваченный в 1592 году, имел на борту, помимо прочего, «слоновьи бивни, фарфоровые китайские сосуды… кокосовые орехи, эбеновое дерево, черное, как гагат, кровати из него же, ткани из коры весьма диковинных деревьев…» Почти за три десятилетия до воцарения в Англии Вильгельма III Оранского и Марии II, в 1650 году, Уильям Уичерли написал свою бессмертную комедию «Деревенская жена», из которой видно, что английское общество уже тогда сходило с ума по фарфору. Он был таким желанным, манящим, доступным лишь для избранных, что Уичерли использовал это слово как эвфемизм для полового акта. Когда главный герой пьесы, распутник мистер Хорнер, появляется на сцене с замужней дамой, леди Фиддлер, другая влюбленная в него особа возмущается: «Почему это вы ей дарите фарфор, а мне нет? Я тоже хочу фарфор, пригласите к себе и меня». На это леди Фиддлер отвечает: «Неужто вы думаете, будь у него еще фарфор, я бы и это не забрала? Истинной ценительнице сколько ни дай фарфора, все будет мало», а Хорнер говорит: «Не сочтите за обиду, на всех я фарфора не напасусь, но вам тоже, в другой раз, презентую графин». Для искушенного зрителя тех времен эротический намек, связанный с вытянутой фаллической формой графина, был волне ясен.