Мейерхольд: Драма красного Карабаса - [25]

…После «Чайки» у Мейерхольда было еще несколько больших ролей: «Смерть Иоанна Грозного» Алексея Толстого, «Одинокие» Гауптмана, «Три сестры» Чехова. Еще была заметная роль Мальволио в «Двенадцатой ночи» Шекспира. О них чуть ниже — а сейчас еще об одном, уже не творческом происшествии, к несчастью, не обошедшемся без последствий.

Немирович был скверным драматургом, подсознательно сознающим свою посредственность. Однако его пьесы ставились, и критика в его адрес была, в общем, довольно снисходительна. Он захотел, чтобы в его театре также шел спектакль по его пьесе, и написал нечто отдаленно похожее на Чехова (или даже Гауптмана). Получилась «очень хорошая фальсификация глубокой пьесы», как сказал авторитетный Николай Эфрос, но Станиславский вместе с Александром Саниным взялся ее поставить. Мейерхольд получил там третьеразрядную крохотную роль.

Известно, как любовно Чехов относился к Мейерхольду. Известно, как Мейерхольд относился к Чехову. Одно из писем актера к нему было посвящено спектаклю Немировича — вернее, пьесе последнего: «Пестро, красочно, но незначительно и неискренне. Узнали в авторе ученика Боборыкина и обижены за любимцев Чехова и Гауптмана, обижены, что автор старается втиснуть их настроения в винегрет плохого вкуса». Мейерхольд счел и пьесу, и спектакль доподлинной дискредитацией театра, этого мнения ничуть не скрывал и, вероятно, даже афишировал. Так что однажды, когда в театре во время спектакля зашикали, некоторые злоязычные доброхоты посчитали инициатором акции Мейерхольда и поспешили уведомить об этом Станиславского. Тот, естественно, был обижен и резко отчитал актера. Мейерхольд ответил ему еще более резким письмом, где отверг все обвинения и угрожал любыми средствами отплатить за обиду. Станиславский в ответ отказался объясняться и предоставил Мейерхольду поступать, как ему будет угодно. В результате ссору спустили на тормозах, так до конца и не разрешив. Немирович, открыто не вмешиваясь, назвал поступок Мейерхольда предательством и надолго охладел к своему некогда любимому ученику. Безусловно, Мейерхольд много на себя взял, учинив и раздув театральный скандал, хотя его амбиции были отчасти и справедливы. Ему вряд ли стоило демонстрировать столь открытую неприязнь к своим наставникам и покровителям.

Возьмем этот громкий инцидент на заметку. Всю жизнь обоих фигурантов этого инцидента, Станиславского и Мейерхольда, сопровождала сложная, трудная и… прекрасная связь. Два архиталантливых человека, строители двух разных, чуждых друг другу театральных миров, два равновеликих, бескомпромиссных и деспотичных индивида — они оказались неразрывны и необходимы друг другу. Не скрывая притом ни обоюдной чуждости, ни душевной симпатии. Их взаимное уважение — нагляднейший урок жизни, с которым мы не раз еще встретимся на страницах этой книги.

Теперь вернемся к ролям. В «Смерти Иоанна Грозного» главную роль вначале играл сам Станиславский. Дело не заладилось, он не очень любил эту роль — точнее, ее патологическое содержимое — и передал ее Мейерхольду. Тот еще более обнажил и усилил патологию. Стилистически все было вроде бы как в «Царе Федоре», но роль главного героя была практически сведена к сологубовской трактовке: «А просто он был неврастеник, / Один из душевно больных. / В беспутной глуши деревенек /Таится немало таких»… Критика и публика прохладно оценили усердие исполнителя.

Несчастливой оказалась для Мейерхольда и главная роль в пьесе любимого Гауптмана «Одинокие». На первый взгляд казалось, что и пьеса эта, и роль именно его. Мотив одиночества, трагической судьбы героя — незаурядного интеллигента — был ему не понаслышке знаком и близок. Чехов буквально обожал эту пьесу — и неудивительно: ведущий мотив ее вторил одному из любимых мотивов его собственных пьес. Вторил — однако далеко не повторял. В его письме к Мейерхольду (знаменитое и единственное сохранившееся письмо писателя актеру) содержатся размышления, как следует играть роль Иоганнеса Фокерата, главного персонажа «Одиноких».

Чехов предостерегал Мейерхольда, советуя «не подчеркивать нервности, чтобы невропатологическая натура не заслонила, не поработила того, что важнее, именно одинокости, той самой одинокости, которую испытывают только высокие, притом здоровые (в высшем значении) организации».

Предчувствуя, что Станиславский не согласится с такой трактовкой, Чехов писал: «Я знаю, Константин Сергеевич будет настаивать на этой излишней нервности, он отнесется к ней преувеличенно, но вы не отступайте». Это сознавал и Мейерхольд, писавший в своем дневнике: «У Алексеева наряду с его крупными достоинствами, как блестящая фантазия и знание техники, есть один очень большой и неприятный для артистов недостаток — это навязывание своего тона и толкования роли». Но… как предупреждал Чехов, так и случилось. Станиславский, правильно понимая нервное своеобразие актерского дарования Мейерхольда, не учел своеобразия самой пьесы. Болезненное самолюбие Иоганнеса не должно было стать его главной чертой. Оно должно было соседствовать с позитивными свойствами, совмещаться с подлинным дарованием. Но ни соседства, ни совмещения у Мейерхольда не получилось…