Метрополис. Индийская гробница - [20]

Пилот молчал.

— Вы, кажется, не поняли меня, — повторил тот же голос. — Поверните обратно, я хочу назад в Метрополис. Вы слышите? Я должен быть там еще до наступления ночи.

— Заткни глотку, — сказал пилот.

— В последний раз: будешь ты слушать меня или нет?

— Садись и сиди смирно. О, чёрт! Что это значит?

— Ты будешь делать, что я говорю?

— К чёрту!..

* * *

Молодая батрачка, которая ворошила сено на большом широком лугу, заметила на вечернем небе стальную птицу. Как странно летел этот аэроплан! Он делал скачки, точно лошадь, которая хочет сбросить всадника. Никогда молодая батрачка не видала в воздухе такого дикого, строптивого существа.

Что-то отделилось от него: широкий, серебристо-серый платок; он надулся…

Платок медленно спускался на землю, ветер то относил, то вновь приближал его… Шелковый купол, в сетях которого, казалось, висел огромный, темный паук.

Молодая батрачка с криком бросилась бежать. Большой черный паук, висевший на тонких нитях спускался все ниже и ниже. Сейчас он походил уже на человека. Его белое, смертельно бледное лицо смотрело вниз. Вот он отпустил канат и прыгнул. Он упал, вновь поднялся и снова упал.

Точно снеговое облако, опустился над ним серебряно-серый платок и покрыл его всего.

Аэроплан продолжал лететь. Он поставил на своем и летел к солнцу. За его рулем сидел человек, который не хотел повернуть его. Человек этот был мертв. Его кожаный шлем повис в лохмотьях, из его размозжённого черепа струилась кровь, но руки его не выпустили руля. Он и сейчас крепко держал его…

Геймердинг встал, оглянулся. Вкруг него расстилались луга и поля. На горизонте чернел лес. На ясном небе зажглась первая звезда.

— Я должен уехать, — сказал он.

Сначала отдохни, — сказала молодая батрачка.

Глаза Геймердинга удивленно по смотрели на нее.

— Ты не боишься меня? — спросил он.

— Нет, — ответила молодая батрачка.

Голова его упала к ней на колени. Она наклонилась и покрыла человека серебристым шелком платка.

— Отдохнуть! — сказал он, вздохнув.

Она не отвечала. Она сидела неподвижно.

— Ты разбудишь меня? — спросил человек, и голос его дрожал от усталости, — когда взойдет солнце.

— Да, — ответила молодая батрачка, — будь спокоен…

Он глубоко вздохнул и затих.

Молодая батрачка смотрела на человека, голова которого покоилась у неё на коленях.

В глазах её была неусыпная бдительность, какая бывает в глазах зверей и матерей.

* * *

Нинон сидела перед зеркалом и красилась. Она не спешила. Она положила локти на стол и, казалось, была погружена в рассматривании себя самой. Но в действительности её глаза под приспущенными веками, дрожавшими, как крылья бабочки, следили за молодым человеком, который беспокойно ходил взад и вперёд по комнате.

— Садись же, наконец, Георг, — сказала она, берясь за пуховку.

Но он не сел. Он только подошел ближе к её стулу. Он смотрел в её лицо, и кулаки его сжались.

— Не делайте этого, Нинон, — прошептал он, зная сам, как бесцельна его просьба. — Не делайте этого!

Нинон спокойно смахнула с лица излишек пудры. Её улыбка не изменилась.

— Почему же? — спросила она. Или тебе жаль, что я получу за всю эту комедию 3 миллиона, если, конечно, я хорошо сыграю свою роль?

— Ты великолепно сыграешь ее, — ответил молодой человек, — и я охотно отдал бы тебе все миллионы на свете. Но тебя я бы не отдал никому, Нинон, вот что нелепо.

— Тогда поблагодари Джо Фредерсена или Ротванга, или обоих их, Георг, потому, что они виноваты в том, что я больше не буду принадлежать никому!

— И мне тоже, Нинон? — спросил он с пересохшим ртом.

— И тебе нет. Тебе-то уж во всяком случае нет.

Она увидела в зеркале, как изменились черты его лица, и быстро обернулась к нему.

— Что это тебе приходит в голову сказала она с искренней досадой. — Или тебе уже мало, что я позволяю тебе приходить ко мне?

— Этого слишком много, Нинон, и слишком мало… Я люблю тебя, Нинон я люблю тебя!

— А я никого не люблю, — ответила Нинон. — Я люблю только себя. Ротванг был прав. Я совсем злая. Но я люблю зло, поэтому я люблю себя… Я буду танцевать перед тысячами, перед десятками тысяч людей, и каждый будет думать, что я пляшу для него одного. Но я не танцую ни для кого, кроме себя, Георг. Я сжигаю всех и остаюсь сама холодной, как лёд.

— Не делайте этого, Нинон, — совсем тихо произнес Георг.

Нинон пожала плечами.

— Ты говоришь это сегодня уже во второй раз.

— Я всегда буду говорить это, Нинон. Я не имею больше собственной жизни. Меня оторвали от привычной моей обстановки, и я очутился наверху.

— Это Фредер оторвал тебя?

— Да, Фредер. Я изменил ему и предал его. Его деньгами я купил на одну ночь тебя, Нинон… С тех пор я точно человек, попавший голым в жгучую крапиву. Я не могу податься назад, не могу идти вперед. Я погиб. Я — твой пес, Нинон! Но собаки бдительны, и у них хороший нюх. Ты играешь опасную игру, Нинон!

— За три миллиона!

— Ты служишь двум господам, Нинон: ты играешь с Джо Фредерсеном против Ротванга и с Ротвангом против Джо Фредерсена. И когда ты попадешь меж двух этих жерновов…

Но Нинон не дала ему окончить.

— Тогда я позову тебя на помощь, Георг, — улыбнулась она.

Не постучав, в комнату вошел Ротванг. Он не поклонился. Он только кивнул девушке. Его взгляд скользнул по Георгу.