Метеоры - [14]

Эти подопечные, по крайней мере, могли говорить. Глубокие дебилы — из третьего круга — издавали лишь нечленораздельные звуки, смысл которых сводился к двум крайностям: нравится — не нравится, хочу — не хочу, мне хорошо — нехорошо. Их умственный уровень пытались повысить с помощью упражнений, обращенных к практическим и художественным навыкам, но не подключая абстрактную и символическую функцию языка. Их занимали рисованием, лепкой из пластилина, шашечными орнаментами, чтобы получить которые надо было продеть бумажные ленты в параллельные прорези прямоугольника другого цвета или же наклеить на картон фигурки, цветы, животных, которых они вырезали ножницами с закругленными концами. Чтобы исправить их неловкость, недостаток координации их движений, постоянное неравновесие, которое забрасывало их при каждом шаге то вправо, то влево, им разрешали кататься на маленьких велосипедах, объекте, их ужасающем и одновременно страстно увлекающем. Из этих игр устраняли только нервных, психотиков и эпилептиков, но дауны прекрасно проявляли себя в них, и особенно коренастая Берта и ее семь соседок по палате.

Благоразумнее, наверно, было бы исключить всякий намек на символику и словесное выражение из окружения этих детей. Но иного мнения придерживался доктор Ларуэ, молодой врач, проходивший интернатуру по детской психологии, коньком которого были лингвистика и фонология. Как только он добился того, что ему поручили руководить третьим кругом, он решил провести эксперименты, направленные на то, чтобы ввести знак-символ. Он достиг в этом относительных успехов с помощью вторжения в самую страстную сферу окружения глубоких дебилов — велоспорт. Однажды дети с удивлением обнаружили, что залитый бетоном двор, обычно служивший им велодромом, размечен белой краской на дорожки и усеян табличками по типу дорожных знаков: въезд запрещен, пропусти помеху справа, остановка разрешена, поворот налево запрещен и т. д. Потребовались месяцы, пока количество ошибок — довольно сурово караемых временным отлучением от велосипеда — начало уменьшаться. Но зато они исчезли с поразительной согласованностью, как будто дети поняли и усвоили одновременно все двенадцать предложенных табличек. Ларуэ повсюду трубил об этой синхронности, показавшейся ему тем более замечательной, что разнородность группы отобранных детей не позволяла предположить параллельное, но лишенное взаимодействия созревание. Какой-то обмен, сеть взаимообмена должна была возникнуть.

Тогда он решил проанализировать с помощью записывающего устройства те более или менее нечленораздельные крики и звуки, что издавал каждый ребенок. Решительный шаг вперед был сделан в тот день, когда ему показалось, что каждый располагал одинаковым количеством базовых фонем и что этот единый фонетический арсенал включал базовый звуковой материал не только французского языка, но и других языков — английское «th», гортанное арабское «r», немецкое «ch» и т. д. То, что каждый ребенок владел одинаковыми фонемами, невозможно было объяснить подражанием. Мало-помалу из исследований Ларуэ стала вычленяться гораздо более необычная гипотеза, открывающая новые горизонты человеческого разума. Выходило, что каждое человеческое существо изначально владеет всем звуковым материалом всех языков, — и не только существующих или существовавших, а всех возможных языков, — но, усваивая родной язык, оно навсегда теряет навык употребления ненужных фонем — фонем, которые могут пригодиться в дальнейшем, если человек будет учить тот или иной иностранный язык, но тогда уже он обретет их не в оригинальной форме, которой когда-то владел, а вынужден будет восстанавливать их искусственно и с погрешностями, основываясь на неадекватных элементах, предоставляемых родным языком. Именно этим можно объяснить иностранный акцент.

В том факте, что глубокие дебилы сохраняли в нетронутом виде весь свой фонетический запас, вообще-то не было ничего из ряда вон выходящего, поскольку они никогда не учили родной язык, отделяющий неиспользуемую часть этого запаса и вызывающий ее ликвидацию. Но какую природу и какую функцию приписать этим лингвистическим корням, сохранение которых представляло еще одну аномалию? Речь шла не о языке, думал Ларуэ, а о матрице всех языков, об универсальном и архаичном лингвистическом фонде, об ископаемом языке, оставшемся в живых благодаря аномалии, родственной тем, что сохранили в живых мадагаскарского целаканта и тасманского утконоса.

Сестра Беатриса, пристально следившая за исследованиями Ларуэ, пришла к мысли, которую она остерегалась выражать публично, зная, что в ней увидят очередную мистическую грезу. Не просто какой-то язык, а гораздо больше, возможно, думала она, речь идет о первородном языке, на котором говорили между собой в земном раю Адам, Ева, Змий и Иегова. Ибо она отказывалась признать, что идиотизм этих детей абсолютен. Она хотела видеть в нем только смятение существ, созданных для другого мира — возможно, для лимбов, средоточия невинности, и вырванных из него, изгнанных, сброшенных на безвидную и безжалостную землю. Изгнанные из рая, Адам и Ева до конца жизни, должно быть, выглядели недоумками, на холодный и трезвый взгляд собственных детей, прекрасно приспособленных для мира, в котором они жили, где люди рождаются в муках и умирают в труде. Кто знает, возможно, райский язык, на котором еще говорили между собой их родители, звучал в их земных ушах невнятным шумом, как у тех эмигрантов, что так и не смогли усвоить язык приемной родины и позорят своих детей акцентом и синтаксическими ошибками? Также и мы не понимаем, как общаются между собой глубокие дебилы, а все потому, что наш слух закрыт для этого священного наречия из-за вырождения, начавшегося с утратой рая и увенчанного великим столпотворением Вавилонской башни. В этом вавилонском состоянии пребывает сейчас человечество, разделенное на тысячи языков, владеть которыми в полном объеме не может ни один человек. Таким образом сестра Беатриса возвращалась к Пятидесятнице, составлявшей, в ее глазах, величайшее чудо, высшее благословение, обещанное Благой Вестью, воплощенной во Христе.