Метелло - [26]

Метелло не сказал ей, что знал об этом и раньше. Ему было интересно слушать такие неожиданные признания.

Ребенок пошевелился во сне. Виола подошла, поправила одеяло и тихонько поцеловала сына в лоб. Да, без сомнения, это была безмятежно спокойная и заботливая мать. Пропел первый раз петух, луна в небе поднялась еще выше. Виола снова подсела к Метелло и сказала:

— Думай обо мне что хочешь, но теперь я счастлива. Когда я узнала, что у меня наконец будет ребенок, что это свершилось, я была прямо вне себя, я просто помешалась от радости и ревновала всех к этому еще не родившемуся существу. И не видела никого, кто казался бы мне достойным называться его отцом, кто мог бы иметь какие-то права на него, дать ему свое имя. Но знаешь ли ты, что это было? Дьявольское наваждение. Так мне сказал духовник. Не наш местный священник из Ровеццано, нет. Человек он, может, и достойный, но уже стар и пьет не меньше своих прихожан, — где ему разобраться во всем этом? Я исповедовалась в соборе Санта-Мария дель Фьоре у самого епископа. Это он спас меня, объяснив, что я готовила себе вечные муки, губила свою душу; не зная, кто был отцом моего ребенка, я потеряла веру во все и во всех и, преисполнившись гордыни, сделала ее своим щитом. Мне нужно было снова обрести смирение, веру во всемогущество и премудрость божию. Мне надо было понять, что люди прежде всего дети господни, а потом уже дети своих отцов и матерей. Но поскольку у моего ребенка должен быть отец на земле, почему бы не стать им человеку, который так добивался этого и, по-видимому, любил меня? «А кроме того, — сказал мне епископ, — откуда тебе знать, может быть, он и есть отец твоего ребенка?» — «Ах, ваше преосвященство, достаточно перелистать календарь…» — «А дашь ли ты руку на отсечение, что это не так?» — спрашивает он. «Нет, поручиться не могу», — говорю я. К тому времени прошло почти полтора года, ребенку было уже больше шести месяцев, и высчитывать становилось все труднее.

Она остановилась и, заметив, что Метелло смотрит на нее сквозь полуопущенные ресницы, стараясь не потерять нить рассказа, спросила:

— Ты думаешь, что я сошла с ума не тогда, а теперь?

— Нет, — ответил Метелло, — я думаю, что в церкви попы сразу же поймали тебя на удочку. Но если ты счастлива…

— И как еще счастлива! — перебила его Виола. — Ребенок заставил умолкнуть во мне дурные инстинкты, просветил мою душу. Муж мой — человек хороший и уважает меня больше, чем я того заслуживаю. Старики, которые могли бы смотреть на него косо, относятся к нему как к родному сыну. Нет, нет, я не забыла: ему двадцать два года, а мне скоро пойдет сорок первый. В один прекрасный день я буду вынуждена смириться и признать, что он в сущности прав; я к этому подготовлена. Но до тех пор, пока я для него хороша, ему не придется ни на минуту усомниться во мне. А если когда-нибудь он нас покинет, со мной останется мой сыночек, — сказала она в заключение. — Понимаешь ли ты теперь, почему я ждала тебя у окна, почему хотела поговорить с тобой?

Метелло сел на постели и сказал:

— Ты была учительницей, ты образованная, а я рос в деревне и нигде не учился, я простой каменщик. Но я понял, что теперь ты раскаялась в своих ошибках, встретив человека, который полюбил тебя и дал имя твоему ребенку. Ты отвечаешь ему взаимностью, ты ему благодарна и, значит, никогда не сможешь изменить ему.

Она долго молча смотрела на Метелло. Слезы показались в ее прекрасных глазах. Смутившись, он спросил:

— Зачем это? Что с тобой?

— Прости меня, — сказала она, — я плохо думала о тебе. Да, я училась, но ни книги, ни жизнь, видно, ничему не научили меня.

Метелло надел башмаки и встал. Он не мог понять, что движет им — любопытство, умиление или великодушие. Он стоял спиной к ней, и это вырвалось как-то само собой:

— Да я никогда и не думал, что ребенок может быть моим!

Впрочем, это была правда, Метелло так решил еще два года назад, как только прочел письмо Моретти.

Он собрался уходить. Виола вытерла глаза и уже на пороге спросила:

— Тебе ничего не нужно? Ты уже нашел работу?

— Нашел, — ответил он. — С завтрашнего дня я снова буду работать на старом месте. Мне повезло! — И тут же добавил: — А жить я буду в центре. Вряд ли нам удастся часто видеться — Ровеццано немножко на отшибе.

Виола проводила его до калитки. Занималась заря, воздух был морозный, чистый, пели петухи, с Арно доносился голос перевозчика, вдали дымилась труба отбельной фабрики.

— Иди домой, холодно, — сказал Метелло.

Виола держала его руку. В предрассветной мгле лицо ее казалось бледным, утомленным, увядшим. Взгляд уже не выражал ничего, кроме благодарности, которая вызывала у Метелло только досаду.

— Ну, прощай, — сказал он. Сделав несколько шагов, он на мгновение обернулся и повторил: — Прощай, Виола!

Так она ему и запомнилась: с поднятой в прощальном жесте рукой у калитки. Он быстро пошел по дороге, которой так часто ходил четыре года назад, — все той же тропинкой, сокращающей путь, а потом прямо, нигде не сворачивая до Порта алла Кроче.

Часть пути он бежал, чтобы согреться. Достигнув кафе «Канто алле Рондини», которое как раз в это время открывалось, зашел туда, попросил стопку виноградной водки и залпом выпил ее. У него оставалась еще лира и восемьдесят чентезимо. Вот и все, чем он располагал для начала, и у него не было ни работы, ни пристанища на ночь. Положение было почти такое же, как и десять лет назад, когда он впервые вошел в город через те же Порта алла Кроче. И все же теперь, спустя десять лет, в его карманах, которые тогда были совсем пусты, звенели тридцать шесть сольдо, у него была специальность и он не только мог справиться с работой, но и знал, для чего работает.