Метелица - [184]

Они вернулись к лавочке, расположились на ней бок о бок. Брунов достал пачку «Беломорканала», предложил курить.

«Как старые дружки», — подумал с усмешкой Тимофей, отказываясь от папиросы и машинально оглядываясь кругом. Со стороны так и должно было казаться: встретились давние приятели.

— Рад вас видеть, — заговорил Брунов. — Честно: рад. Ваше дело до сих пор не дает мне покоя. Вы по пересмотру?

— Именно по пересмотру, — подчеркнул Тимофей язвительно, не в силах отказаться от удобной возможности показать следователю безосновательность его тогдашних обвинений.

— Поздравляю.

Тимофей недоуменно вскинул на него глаза — издевается, что ли? Сам готовил обвинение, сам же и поздравляет с его опровержением. Так получается.

Брунов заметил его удивление и подтвердил:

— Я искренне, не сомневайтесь.

— Тогда зачем же передали дело в суд?

— Срок следствия истек, более того, я затянул его, а материалов оправдательных так и не нашлось. Сами знаете, все было против вас. Да и сейчас, я уверен, они не появились. Так ведь?

— Так. Но меня оправдали за недостатком улик. Выходит, ничего искать и не надо было.

— Не скажите, не скажите. Это сейчас — «за недостатком», а тогда… — Следователь грустно ухмыльнулся и поглядел на Тимофея испытующе. — А тогда их было в избытке. Время разное. Согласны?

— Время разное, но люди-то одни.

Теперь Тимофей взглянул испытующе на Брунова. Тот опустил глаза, спрятал их за дымом папиросы и, помолчав с минуту, произнес раздумчиво, будто сам себе:

— Люди от времени зависят. Никуда от этого не денешься. Я вот попытался было не зависеть и оказался не у дел.

— На пенсии?

— Нет, еще два года. Работаю юрисконсультом. А на пенсию хочется…

Брунов повел неопределенно рукой и умолк, рассеянно поглядывая на прохожих из-под черных, с проседью, бровей. Вопрос о пенсии не был случайным: эти взлохмаченные брови, сморщенное лицо, редкие, наполовину седые волосы делали его старше своих лет. Рядом с Тимофеем сидел не строгий, требовательный некогда следователь, а довольно-таки дряхленький человек, отыскавший тень под тополем, чтобы отдышаться от недолгой ходьбы. И только живые поблескивающие глаза говорили о не растраченной еще энергии.

— За что же вас? — напомнил Тимофей. — Я при чем?

— После осуждения вашего односельчанина, как его, запамятовал…

— Довбня Захар.

— Да-да, верно. Так вот, после суда над ним я пробовал ставить вопрос о пересмотре вашего дела. Это у нас называется — по вновь открывшимся обстоятельствам. Настаивал, требовал, а в результате вынужден был просить об отставке.

— Почему же?

— Да очень просто: я закончил следствие, передал дело в суд и я же прошу пересмотра — перечеркиваю свою работу. Какой же из меня, к черту, работник! Но я не сожалею. Не сожалею, что сейчас, именно сейчас, — подчеркнул он, — я не следователь, а юрисконсульт.

Непонятная поначалу откровенность Брунова вдруг показалась Тимофею своеобразным оправданием. Запоздалым оправданием за допущенную в сорок пятом грубую ошибку, стоившую ему очень дорого. Утешение слабое. И все же воспринималось это совсем по-другому, нежели оправдания Захара. Тот вызывал неприязнь и раздражение, следователь же, открываясь с неожиданной стороны, пробуждал уважение к себе. Весь его вид, интонация голоса говорили о том, что он сожалеет о случившемся и признает свою вину.

— Но мы отклонились, — спохватился Брунов. — Я обещал не задерживать. Скажите, как вы знали… ну, в каких отношениях были с Чесноковым во время оккупации?

— С Чесноковым?

— Да, с Ильей Казимировичем.

— Н-не понимаю, зачем это?

— Так, для себя.

Тимофей насторожился. Какого черта понадобилось юрисконсульту разузнавать о жизни Чеснокова в оккупации? А что, если Брунов наврал о своем юрисконсульстве, что, если копает под Илью Казимировича? От такой догадки ему стало не по себе. Ведь только что поверил человеку, посчитал его искренним. Неужели все слова Брунова — ложь? Нет, не может быть, не похоже. В конце концов, это грубое нарушение закона, следователь не решится, не посмеет. Время не то, да и человек не тот. Хотя кто его знает…

— В нормальных деловых отношениях: я — учитель, он — инспектор. Довоенные, конечно, инспектор и учитель, — ответил он нехотя.

Интерес к разговору пропал. Более того, заподозрив Брунова в нечестности, Тимофей не хотел дальше сидеть с ним рядом, сама беседа становилась неприятной.

— Он был связан с подпольем?

— Кажется, да. Во всяком случае, я так думаю.

— А почему думаете так?

— Ну-у, не знаю. По его поведению, по всей обстановке…

— Полунамеки, недосказанности, таинственность, значительный вид… Так? — прищурился хитро Брунов.

— Послушайте, — рассердился Тимофей. — Я не знаю, что вам надо от Чеснокова, но если ждете от меня каких-то компрометирующих сведений, то напрасно. Чеснокова я знал и знаю как порядочного человека.

— Ничего я не жду, — сказал досадливо Брунов. — Вы меня неправильно поняли. Я к тому, что ни с каким подпольем он не был связан. Поза это все. Поза!

— Но если и так, что в этом преступного?

— Ровным счетом ничего. Я веду разговор не о преступности, а о порядочности и затеял его, чтобы расставить все по своим местам. Думаю, вам это пригодится. Помните, еще во время следствия вы ссылались на Чеснокова как на человека, способного подтвердить вашу невиновность. Я тоже надеялся. М-да, крепко надеялся… Так вот, открестился от вас Чесноков. Как только узнал, что вы арестованы, так и открестился. В общем, не заблуждайтесь насчет его порядочности. — Он снова прищурился с хитрецой и поглядел на зеленое здание облоно. — Вы ведь от него, не правда ли?