Метелица - [13]

— Что ты, батя, так?.. — спросил Савелий и тут же догадался, что с дедом.

— Ох, хлопец, на кого ж ты похож… — прошептал дед Антип, растягивая слова.

Савелий грустно улыбнулся.

— Хорошо, что еще такой остался.

— Окруженец?

— Да, батя. Ксюша спит? — Савелий двинулся было в спальню, но дед Антип протестующе замахал руками.

— Я сам, я сам! Напужаешь… Садись-ка вот тута, ноги, бачь, трясутся.

Савелий слышал, как дед прошел в спальню, разбудил Ксюшу, сказал: «Савелий пришел». Ксюша ойкнула, отрывисто скрипнули пружины матраца, и шлепки босых ног донеслись до его слуха. Выбежала Ксюша на свет в ночной сорочке, как была, глянула на Савелия и резко остановилась на пороге, шаря глазами по трехстену. Савелий поднялся ей навстречу. И тогда Ксюша кинулась к нему на шею.

— Ну, что ты, что ты… — шептал Савелий, еле удерживая горячее Ксюшино тело и чувствуя, как колотится ее сердце. — Что ты, Ксюш…

— Сейчас… ноги обмякли, — пробормотала она. Застыла на минутку, приходя в себя, потом отстранилась, поглядела на его лицо.

— Сейчас, оденусь…

Когда Ксюша появилась опять, в юбке, на ходу застегивая кофточку, дед Антип хлопотал у стола, охая и кряхтя по-стариковски. Белая тесемка кальсон выглядывала из-под штанины, волочась следом, как будто дед был привязан навеки к этому полу в трехстене и никуда не мог от него оторваться.

— Батя, я сама, — сказала Ксюша. — Голодный небось? — Она страдальчески поглядела на Савелия и кинулась в сенцы.

Савелий сидел, не двигаясь, и чувствовал, как его губы расплываются в бессмысленной улыбке. Так хорошо и спокойно ему никогда еще не было. Ни о чем не думать, ни о чем не беспокоиться, глядеть на снующую перед глазами проворную Ксюшу, на деда Антипа, мнущего на столе свои загрубелые пальцы, на сына Артемку… Савелию захотелось взглянуть на сына, и тут же тоскливо заныло под сердцем. Завтра — уходить. Он не должен раскисать. Не имеет права. Он сейчас не просто человек, он — солдат. Более того, хоть и временный, но — командир тех четверых, сидящих где-то в валежнике около горелища, жмущихся друг к другу от холода и догрызающих последний сухарь. Завтра, в это же время, Савелий встретит их у расщепленного молнией высохшего дуба и поведет к партизанам, куда пока что еще и сам не знает дороги.

На столе появился хлеб, сало, вечерние драники, соленые огурцы, простокваша. Все — свое, взращенное крестьянскими руками, ухоженное, досмотренное, заботливо очищенное. Ничто на столе так не потревожило Савелия, как запах свежего хлеба.

Ел он не торопясь, чересчур медленно, каждый раз удерживая у рта ложку с борщом, чтобы не отбросить ее в сторону, не схватить дрожащими руками тарелку и пить через край.

Ксюша глядела на него, положив подбородок на кулаки, и беззвучно глотала слезы. Савелий уткнулся взглядом в глиняную тарелку и чувствовал какую-то неловкость перед этими родными ему людьми. Он не мог понять, откуда такая неловкость и стыд — вины его в том никакой. Но это чувство не проходило. Дед Антип и Ксюша ждали, пока Савелий поест.

Съев половину, он отложил ложку.

— Хватит на сегодня.

— Ну, рассказывай, откуда? — заговорил дед Антип.

— Отовсюду. Мыкали вокруг да около, пока не пришли в Метелицу. Тимофей где?

— Дома Тимофей, — ответила Ксюша, вытирая глаза. — Детдомом заведует.

— Как — детдомом? — удивился Савелий и поглядел на деда Антипа.

— Да, да, — закивал дед. — Все аккурат.

Ксюша поглядела на Савелия, на деда, улыбнулась грустно и махнула рукой:

— Ай, батя, все я знаю! — Она повернулась к мужу: — Шушукаются с Тимофеем, думают, я дите какое…

— Знаешь, так помалкивай! — буркнул дед Антип. — В лесу Маковский, Тимофей связуется с ним. Добрый отряд сколотили, скоро загудит округа. Вот отлежишься…

— Да ты что, батя! — перебила его Ксюша. — Погляди на него — ветром шатает.

— Значит, есть связь, — вздохнул облегченно Савелий. — Не ошибся я. Приведешь завтра Тимофея, разговор имею. Только чтоб тихо.

— Ну!.. — Дед Антип обидчиво крякнул.

— Завтра уйду.

Ксюша вскрикнула, потом ухватилась обеими руками за его локоть и уперлась взглядом в мужа.

— Не пущу! — выдохнула она и застыла с полуоткрытым ртом.

— Куда торопиться? — поддержал Ксюшу дед Антип. — Отлежись, тогда… Успеется.

— Меня ждут, — сказал Савелий, не поднимая глаз.

— Ты не один? — удивился почему-то дед Антип. — Да-а, ничего тут не попишешь.

Савелий начал рассказывать о своих скитаниях:

— Под Полтавой нас окружили. Всю армию…

— Армию? — переспросил дед. — А немец бахвалится, што четыре. В плен понабрали тыщи…

— Да, батя, так оно и есть, если считать весь киевский «котел». Застряли мы там клином. Вот и отрезали.

— Да ну? — прошептал удивленно дед Антип. — Шестьсот шестьдесят пять тысяч — в плен?

Савелий усмехнулся.

— Нет, батя. Тут немецкая арифметика сплошала. Видать, они взяли число всех четырех армий. Так добрая половина загинула, да прорвалась из окружения часть… Я тоже в тех тысячах, а, видишь, не в плену. Нет, батя, брешут.

Савелий рассказывал, как прорывались из окружения, как дважды пробовали перейти линию фронта, потом разыскивали партизан, и украдкой поглядывал на Ксюшу. Она как будто примирилась со своей участью, слушала рассказ мужа, но выглядела жалкой и беспомощной. Язык у Савелия начал заплетаться, веки помалу тяжелели. Полтарелки борща разморили его окончательно. Потянуло ко сну, к мягкой постели, но обрывать рассказ на полуслове было неловко. Наконец Ксюша заметила его состояние и сказала: