Метели, декабрь - [125]
— Надо было канавы держаться!.. — злобно упрекнул Цацура.
Евхим плюнул, но не сказал ничего. Пробовал пробиться еще в одном месте, осатанело пер напролом. Вода, грязь кое-где подступали до груди, но он все шел, не мог остановиться. «Надо было мне увязаться за ним, — смалодушничал Цацура. — Не мог осесть где-нибудь возле дома, переждать время…»
Скоро гнилая, разлезшаяся трясина кончилась, и они выбрались на сушу. Мокрые, грязные, заходясь от острого холода, что охватил тело, отплевываясь, шли дальше в темноту, в дождь. Шли, однако, недолго, не сговариваясь, свалились передохнуть.
Где они? Где та речка, которая давно должна остаться позади? Или прошли ее незаметно? Где граница, далеко или близко? Или, может, тоже позади, а вдруг случилось такое?.. Узенькую полоску земли легко могли перейти и не заметить… Им не хотелось верить, что заблудились, хотя беспокойная мысль об этом настойчиво стучалась в отупевшие головы…
Неожиданно порыв влажного ветра донес до них странный звук — очень близко, почти рядом что-то брякнуло, — и они мгновенно насторожились: похоже, что подняли щеколду. Услышали скрип ворот, тихий мужской голос. Сразу вскочили, стали всматриваться, но в темноте ничего не видно, никаких строений и звуков никаких больше не доходило.
И все же тревога не отступала. Как было им не тревожиться, — там, куда они шли, рукой подать, притаилась, не иначе, застава, там пограничники. Кто же другой мог выйти и разговаривать в такой поздний час! Едва не напоролись, сами чуть не влезли в пасть! Стараясь не хлюпнуть, не скрипнуть, замирая после каждого шага, вслушиваясь, стали удаляться от опасного места.
— Вот он, твой нюх! — упрекнул наконец Цацура, который все еще холодел при мысли, что могло произойти, если б не добрый случай.
— Нюх!.. В этой трясине, в прорве!.. Собака и та может…
— Человек набивался провести!.. Давно были бы уже…
— Замри!..
Так и шли дальше молча, скрывая ненависть друг к другу. Кто-то должен же быть виноват за все их собачьи муки, за лужи, за блуждание в темноте, за раскисшее болото, за озверевшую душу, которая выть хочет, неистово жаждет крови, расплаты. Брели, сдерживая, как на поводке собаку, злость друг на друга. Больше не на кого было злиться, вдвоем шли…
Теперь они знали, где находятся и куда лезть дальше. Нашли речку, огляделись — тихо, мертво, только дождь монотонно выводит свою унылую песню, — согнувшись, выставив обрезы, стали переходить друг за другом. Речка была — переплюнуть можно, и все же легче стало, когда нырнули в лозняк, какое-никакое укрытие. Полезли дальше, уже не выпрямляясь, шаг, другой, и остановка, чтоб посмотреть, послушать. Как ни озирались, почти ничего не видели, кустарник сливался в одно черное, темнота нависла еще гуще, плотнее, наверно, близился рассвет. Тяжело было уловить что-нибудь на слух — все вокруг заполнял гулкий шум сырого ветра.
Что ж, хоть в этом им повезло — самое время переходить. А они уже где-то близко, где-то возле самой просеки. Корч, припадая почти к земле, нет-нет да и поглядывал, нет ли столбиков…
И вдруг случилось то, чего с тревогой ожидали и что показалось все же таким внезапным, неожиданным, — рядом, как потревоженная птичка, взметнулось тихое:
— Стой!..
Он, этот голос, был по-юношески слабый, птичий, и слышалась в нем растерянность — видно, тот, кто произнес, тоже не ждал, может, пробудился от дремоты, не верил себе, — но он принудил их мгновенно замереть, похолодеть. Они так и застыли, как шли, согнутые, выставив руки с обрезами, не могли шевельнуться, взглянуть, ждали, что будет дальше… Голос, что остановил их, доносился из темноты откуда-то сбоку, они почти минули его… Еще бы чуть-чуть…
— Кто идет?! — послышалось из темноты.
Евхим вздрогнул, быстро направил на голос обрез, твердо нажал «собачку». Красный жадный блеск, тугой знакомый гром его выстрела враз словно вернули силу. Евхим, как волк, сделал прыжок в сторону, присел, пригнулся чуть ли не до земли и, не разбирая ничего перед собой, натыкаясь на кусты, ломая ветки, накалываясь, убегая и не чуя этого — быстрей, быстрей! — ошалело ринулся в темноту, туда, где, горячей, как в лихорадке, догадкой, звериным нюхом чувствовал, надеялся, были еще избавление, спасение! Позади подряд ударили два выстрела пограничников, один — короткий — Цацуры, но он этого почти не слышал, его полнил только горячий туман, в котором жило, билось одно дикое, животное — быстрей, быстрей. И он, ломая ветки, лез, лез, бежал…
Внезапно зацепился за что-то и, как бежал, со всего маху полетел кувырком головою в снег, ударился о ложе обреза. Эта внезапность его, может, и спасла — сразу же вслед грохнуло еще два выстрела, раздалось отчаянное:
— Ой!!!
Это был крик Цацуры. «Не промахнулись! — пронзила горячий туман в голове страшная догадка. Евхим про себя застонал, стал молиться: — Только бы не меня!! Не меня!..» Он судорожно перезарядил обрез, выстрелил, схватился и что есть духу кинулся дальше.
За ним сзади снова послышался крик — боли, отчаяния, просьбы. Евхим, поняв, что это Цацуров клич, только прибавил ходу. Быстрей, быстрей! Напуганный опасностью смерти, не сразу и поверил, что по нему уже не бьют, может быть, больше и не будут. Ослепленный, ошалевший, запыхавшийся, бежал и бежал. Упал, только вконец изнемогший, задыхающийся, как зверь, что, оскалившись, собирается вцепиться зубами в того, кто гонится за ним, испуганно оглянулся, перевернулся назад, как клыками, клацнул затвором. Живым не дастся!
