Метель - [5]

— А мне, Марья Павловна, даже смешно, когда вы о детях говорите. Подумать страшно, а не то что бы их желать. Я даже понять не могу, как это я Танечку родила. Как будто сон какой. Я и матерью себя чувствовать не могу. Мы с Танечкой, как сестры.

Марье Павловне показалось это признание таким странным и забавным, что она принялась хохотать с чрезвычайным простодушием:

— Ну, и насмешили вы меня, милочка, вашими рассуждениями. Да почему же вам страшно о детях думать? Почему?

— Как «почему»? — удивилась Анна Николаевна. — Да ведь они когда-нибудь умрут непременно. Ведь, умрут! Ведь, они не просили меня на свет их производить. Ведь, это я отвечаю за все, за их жизнь, за боль, за смерть. А я даже и позаботиться о них не могу. Сама не знаю, как Танечка у меня выросла. Бог, должно быть, хранил.

— И всегда Он! Всегда Бог хранит. И это даже закон такой, самим Богом установленный: «множитесь и плодитесь» или что-то в этом роде, милочка. Вы разве это не читали в Ветхом Завете?

Неизвестно, какой оборот принял бы этот философический разговор двух дам, но ему помешал Александр Петрович Полянов, неожиданно появившийся на пороге комнаты. Он был в пальто и в шляпе, потому что по рассеянности забыл снять их в передней. По-видимому, он не ожидал найти у себя гостью и, увидав Марью Павловну, нерешительно остановился, недоумевая.

— Что это вы, Александр Петрович, уставились на меня, как будто я чудище заморское? — засмеялась Марья Павловна. — Не узнали вы меня, что ли? Я — Сусликова. Кажется, и месяца не прошло, как мы с вами виделись.

— Извините меня, пожалуйста, — пробормотал Александр Петрович. — Это я устал очень. У меня голова как чужая.

Александру Петровичу было тогда ровно сорок лет. Белокурый и голубоглазый, высокий и худой, с впалой грудью и костлявыми плечами, с длинными руками, болтавшимися всегда нескладно, он производил впечатление двойственное: было что-то милое и детское в нем и, с другой стороны, было что-то легкомысленное. Нетрудно было плениться ясностью его взгляда и простодушною улыбкою, но не менее легко могли смутить всякого его развязность и торопливость.

И на этот раз недолго длилось недоумение Александра Петровича. Он подошел к Марье Павловне и, целуя ее пухленькие ручки, поспешно начал болтать какой-то вздор и совсем уж непочтительно.

— Можно ли вас не узнать, Марья Павловна? Ведь, вы единственная. Вы ведь можно сказать, надежда России, опора и основание. Как же без вас? Вы ведь наша земля, можно сказать. Вы ведь само Плодородие, которое Золя воспел. Знаете? Как ваше потомство? Скоро ли появится еще один превосходный Сусликов? У вас ведь все мальчики родятся.

— А я вот вашу супругу упрекаю сейчас за равнодушие к женскому предназначению, — засмеялась Мария Павловна, не очень негодуя на грубоватые шутки Полянова.

Но Александр Петрович уже не слушал того, что говорила ему госпожа Сусликова. Ему не до того было. Он был, по-видимому, чем-то озабочен чрезвычайно. И рассеянность его была слишком очевидна. Шляпу он снял, а пальто все еще болталось на его тощей и нескладной фигуре. Он взял кисти из банки и стал что-то подмазывать на этюде, стоявшем у окна.

Гостья почувствовала, что пора уходить. Господа Поляновы не удерживали ее вовсе. Им надо было поговорить наедине. Это было совершенно ясно. Марья Павловна торопливо одевалась в передней, с любопытством поглядывая то на рассеянного и озабоченного Александра Петровича, то на расстроенную и взволнованную Анну Николаевну, забывшую тотчас же о миллионах, которые должны были так скоро ей достаться.

И в самом деле, едва только ушла Марья Павловна, между супругами Поляновыми произошло объяснение.

— Саша! Ты принес денег? — спросила Анна Николаевна, взглянув на мрачное и беспокойное лицо мужа.

Он кисло улыбнулся, стараясь скрыть смущение.

— Не дали. Представь себе. Касса, — говорят, — открыта у них по понедельникам, а сегодня четверг. Понимаешь?

— Но ведь так нельзя. Ведь, у нас в доме два рубля. И эти рисунки твои… Они отнимают время. Ты честь делаешь, что даешь им в такой журнал. И денег не платят? Что такое? — растерянно говорила Анна Николаевна, негодуя и огорчаясь.

— Ничего, ничего. Все уладится. Я придумаю что-нибудь, — бормотал Полянов.

— Конечно, уладится. Я сама знаю. Но когда — вот вопрос. Я, Саша, по правде сказать на выставку надеюсь. На этот раз раскупят твои natures mortes. Это уж наверное. Быть того не может, чтобы их не купили.

— Выставка вздор, — угрюмо отозвался Полянов, пожимая своими костлявыми плечами. — Покупают тех, кому повезло, кто умеет любезничать с критиками и меценатами. Так всегда было, так и будет. Надо что-нибудь другое придумать.

Но Анна Николаевна не хотела расстаться со своею надеждою.

— Вовсе не вздор выставка. У Ломова покупают, и у Табунова покойного тоже покупали. Почему же у тебя не станут покупать?

Но Полянов с таким отчаянием обхватил голову руками и так безнадежно-уныло всем своим телом опустился на дырявый диван, что Анна Николаевна тотчас же замолчала.

— С выставкою ничего не вышло. Я с ними поссорился, — проговорил он, наконец, неохотно и глухо. — Жюри выбрало из десяти моих работ только одну. Я тогда взял ее обратно. Понимаешь?