Метаморфозы Ламии - [2]

— Mon Ami[1], - говорит Биркин Гриф, — не мог ли я видеть вас где-нибудь раньше? Бордель в Александрии? Стамбуле? Бирмингеме?

Пришелец улыбается с какой-то порочной скромностью.

— Возможно… ах, но это было во время тысячелетнего царствия Христа. С тех пор мы прогрессировали, мы стали… цивилизованными.

Он пожимает плечами.

— Это имеет какое-нибудь значение? — спрашивает Биркин Гриф.

— Ничто не имеет значения, мой друг пират, но не в этом дело: я доктор Гришкин.

— Дело только в этом?

— Нет, здесь нечто совсем другое. Можно к вам присоединиться?

И он садится, хитро смотрит на женщину без кожи. Этот взгляд заставляет ее чувствовать себя и в самом деле обнаженной. Следует пауза. Он наливает чай. У него сильное драматическое чутье, у этого доктора Гришкина, паузы ему удаются просто великолепно. Биркин Гриф теряет терпение.

— Доктор Гришкин, мы…

Гришкин назидательно поднимает палец. Он цедит чай и указывает на свой щелевидный разрез. Биркин Гриф зачарованно смотрит.

— Пепелище, — произносит доктор Гришкин, швыряя тему для разговора, которая взрывается, словно бомба, и откидывается назад, чтобы насладиться произведенным эффектом.

Ужас. Тишина. Напряжение вязкой жидкостью капает с потолка. Где-то вдали слышан гомон толпы. Десятилетия в Калифорнийском бистро не случалось ничего более драматического.

— Я собираюсь взять вас на пепелище мудрости.

Бескожую Ламию слегка передергивает. В тишине раздаются три совершенно серебряных звука. Это Жиро-Сан взялся за свою лютню.

— Мне кажется, я не пойду, — шепчет она.

— Слишком поздно. Все готово, — говорит доктор Гришкин. Теперь ты должна идти, это неизбежно.

В его голосе слышится легкое раздражение, придающее фразе убедительность. Может быть, кому-то покажется, что доктор Гришкин, говоря обо всем этом во всеуслышанье, навлек на себя неприятности. В самом деле, кому приятно разочаровываться?

— А Он будет там? — возбужденно спрашивает Биркин Гриф. Нет смысла рисковать, если Его там не будет.

— Мистер Гриф, — следует ответ, — во всем вообще мало смысла. Но Он там будет, и это Он послал меня.

Доктор цедит чай. Обо всем этом он говорит так просто, будто это свершившийся факт и в его задачу входит лишь облегчить, расчистить путь. Ламия наклоняется и шепчет, не разжимая губ — она отличный конспиратор. Доктор Гришкин находит ее бескожее соседство приятно волнующим, а ее аорту просто прелестной.

— Имидж-полис, кто они, доктор Гришкин?

— Милая леди, это шизофреники чистейшей воды. Ничего противозаконного в небольшой поездке к пику мудрости нет, это просто экскурсия, маленькое, не лишенное приятности туристическое, путешествие. — Он смотрит на нее: — Мы едем?

И они уходят. Толстяк идет вразвалку. Биркин прихрамывает. Бескожая леди волнующе колышется, — пока они проходят мимо Жиро-Сана, тот провожает их заинтересованным взглядом. Он находит Биркина очень привлекательным.

Третий след: Пепелище мудрости

Мудрость — это дебри. Когда-то давно здесь царила война, а может, мир. В большинстве случаев между войной и миром мало различий. Любовь и ненависть прочно опираются друг на друга и обоими владеет страшная скука. Конечно, нечто разрушило то, что когда-то называлось мудростью, и так основательно, что никто в течение двух веков и не догадывался о ее истинной природе. Ее больше чувствовали, чем наблюдали.

Биркин Гриф и бескожая женщина стоят и дрожат на холодном ветру, пытаясь заглянуть сквозь решетчатый забор, отделяющий город от запретной зоны, где лишь пепел. Их мантии — у него черная, у нее серая — нервно трепещут. Мягкие хлопья пепла кружатся в воздухе, словно темный снег. Гришкин, огромный, в роскошной пурпурной мантий, беседует с серолицым стражником, вышедшим из своей караульной будки. А в это время само запустенье, кажется, шепчет:

"Нечего вам тут делать, здесь все мертво".

Последней утрате сопутствует суровая печать, горечь, ее одежда — траур. Смутные призраки порхают на ветру: женщины в трауре рыдают, стоя в полосе морского отлива, девочки в сумерках оплакивают стариков. Два разных холода царят здесь, и ни от одного из них мантия не укроет.

Вдруг Гришкин вытаскивает небольшой серебряный механизм и показывает его стражнику. Все озаряется ослепительной голубой вспышкой. Тело стражника падает, невероятно, но оно уже без головы, из шеи хлещет темная кровь. Доктора Гришкина рвет, он извиняется за болезненную реакцию и вытирает рот платком канареечного цвета."

— Видите? Как я и говорил, никаких проблем. — Его опять тошнит, его жирное лицо бледнеет. — О Боже. Извините меня, извините. Знаете, я старею, старею. Бедный парень… У него мать в Австралии, а его выслали.

— Какая жалость, — говорит Ламия. Она наблюдает за доктором Гришкиным, который очищает желудок через хирургический разрез. Она чувствует к нему симпатию. — Такая необычная симпатия, — говорит она звонким голосом. — Бедный доктор Гришкин.

Бедный доктор Гришкин, справившись наконец со спазмами, снова достает свой блестящий механизм и нацеливается им на ограду вокруг Мудрости. И снова следует невероятно яркая голубая вспышка, после которой решетчатая ограда скручивается, словно горящая прядь волос.