Метафизика пата - [35]
Знание есть, а извлечение я из этого знания нет. Жизнь есть, а смерти нет. У кого нет? У нее. Она кто? Ведьма. Ее ведет и она знает. Есть водило и есть ведение. И это ведение нельзя вменять. Некому. Нет я. И круговая порука. Кто же знает? Ведун, не я. Я орган ведения.
Что же такое новоязыческое я? Местоимение. То есть я не я. А если я не я, то и душа не моя. И тело не мое. И муки не,85 мои. Грамматика местоимения перетянула эпистемологию сознания. Вы имеете место?
Имею. Но меня на месте нет. Присутствие исчерпывает сущее, а местоимение имеет место вне присутствия. Местоимение не случайность случившегося, а жест. Какой жест? Мистический. Жест, как трость слепого, указует. Но того, на что он указует, еще нет. Это «что» становится и появится оно как ответ на жест, на его призыв к бытию быть. Я — мистический жест мира, точка его интенсивности. Если эта точка есть, то мир один. И в нем что-то само. Если ее нет, то он другой. И в нем нудит необходимость. И это различие эмпирически наблюдаемо.
Я — отстраняющий сторонних жест. Я сам. И что-то само. И шнурки завязаны. И в мире есть паузы, в которые он сам что-то завязывает или развязывает. «Само» делает из я воронку вглубь бытия. Этот жест — сам — запрещает прибегать (к чему-то внешнему для проникновения за жест, к тому, что бытийствует исполнением своего имени. Что внешнее? Понятие, которое бытийствует исполнением закона… Понятие — о феноменах. Жест ноуменален. В понятии — идея. В жесте — имя. Вернее, имя — это и есть жест. Не пространственно-временной опыт основа познания того, что бытийствует само, а жестовая структура именования.
Что за жестом? Роды природы. Творение не по законам повторения, а исполнением самоименования. И вот это не законами рожденное защищается жестом «сам». То, что само, держится не понятием, не смыслом и не идеей, а отстраняющим и одновременно оберегающим жестом имени.
Если в мире есть Бог, то он не сам. Новые язычники выбирают не Бога. Они выбирают мир, который сам. Но эта его самовитость смещает местоимение. Я уже не центр. Если смещают я, то теряют сознание и ничто. Новые язычники потеряли сознание. Их самоопределение происходит в области бессознательно сказуемого. Вот я. Оно вне сказуемости. А вот желание. Оно в области сказуемого. Для того чтобы получить самосознание, нужно к я прибавить желание. Кто прибавляет? Сам, или само. «Я хочу» — метка, по которой узнается новоязыческое самосознание.
Смещая я, новые язычники получают блуждающий центр. Он везде, т. е. со всем может вступить в предикативную связь. И нигде, где можно было бы сказать: это он.
Не он. Что же смещает центр?
6.10. Смещающийся центр
Жил-был круг и был у круга центр. И не стало круга. Почему не стало? Потому что не было человека, знающего, что 86 значит центр для круга. То есть не было Спинозы, который когда-то догадался, что в мире, как у палки, два конца. Тот, что закрепили, становится центром, а тот, что не закрепили, получает свободу, т. е. идет на поводу у первого. Идет и получается мир. И этот мир сам. И в нем что-то можно мочь и что-то нельзя.
Например, нельзя иметь свое время и свое пространство. Нет мочи удержать. Концы связаны. И то, и другое рождается в центре, которого до рождения нет. Оно (и то, и другое) есть общее, одно на всех, на весь круг. Оно всеединство.
Либо всеединство и не все можно. Либо ничего нельзя. И тогда это всеразличие, а в нем постмодернистская комбинаторика. Много ли будет центров деконструкции или не будет ни одного — в любом случае все можно, да ничего нельзя. Почему нельзя?
Нет законов. Когда есть законы, ты — сам, но не все можно.
Слева — децентрированный мир всеразличия, справа — центрированный мир всеединства. Новое язычество выбирает середину. Что на середине? Эволюция, или прогресс. Новые язычники прогрессисты. Они, как рыба в воде, живут в естественной эволюции. Ведь что такое эволюция? То, что мало-помалу смещает центр. Куда смещает? В никуда. Где центр? Сбоку, в стороне. Но не здесь. Нельзя оказать, что центра нет, но нельзя сказать и то, что он есть. Вот дом. У него есть крыша. И эта крыша едет. То есть новые язычники заметили, что у круга крыша поехала. Сама. А куда она поехала, сказать нельзя.
Вообще-то история имеет смысл, если она с чего-то начинается и чем-то заканчивается. Например, она начинается с грехопадения и заканчивается воскрешением. Все, что до начала и после конца, вне истории. Новое язычество устраняет пределы (до и после) эволюции. Вернее, устранение условий мыслимости эволюции привело к глобальному эволюционизму. И это я называю новым язычеством.
То есть что такое язычество? Минимум понимания, максимум эволюции. Эволюция есть, а того, что эволюционирует, нет. Почему нет? Да нет пределов. Откуда же берется «что»? Самоименованием, но мистический жест мира не укладывается в эволюцию.
Эволюция без указания на то, что эволюционирует, смещает центрированный мир в ситуацию пата, т. е. непрерывного возобновления самой процедуры смещения.
Смещение смещается. Эволюция эволюционирует. Новые язычники стреляют пулями со смещенным центром. Все смешалось и смещается. Как смещается.? Нелинейно, по всем направлениям времени одновременно и в каждой точке сразу. Где центр? Везде, но уже не здесь. Он — там, а там — задний план. Идем туда. Но и там его нет. Он был и ушел. Сдвинул себя сам, оставив следы сдвига на том, что есть. Что есть? Сдвинутое.
В книге впервые в научной и философской литературе разрабатывается концепт клипового сознания и показывается его связь с виртуальной реальностью. Клиповое сознание рассматривается автором не как знание, а как аффективное действие. Для него существует не мир, а образ мира, для него мыслить — это значит быстро мыслить. Здесь важна не логика, а реальность. В книге показано, как работает клиповое сознание в философии, в науке, в искусстве, в образовании и политике. Книга предназначена для тех, кто интересуется новейшими тенденциями в развитии современной философии.
Статья посвящена инструментарию средневекового книгописца и его символико-аллегорической интерпретации в контексте священных текстов и памятников материальной культуры. В работе перечисляется основной инструментарий средневекового каллиграфа и миниатюриста, рассматриваются его исторические, технические и символические характеристики, приводятся оригинальные рецепты очинки пера, а также приготовления чернил и красок из средневековых технологических сборников и трактатов. Восточнохристианская традиция предстает как целостное явление, чьи элементы соотносятся друг с другом посредством множества неразрывных связей и всецело обусловлены вероучением.
Питер Беллвуд, известный австралийский археолог, специалист по древней истории Тихоокеанского региона, рассматривает вопросы археологии, истории, материальной культуры народов Юго-Восточной Азии и Океании. Особое внимание в книге уделяется истории заселения и освоения человеком островов Океании. Монография имеет междисциплинарный характер. В своем исследовании автор опирается на новейшие данные археологии, антропологии, этнографии, лингвистики. Peter Bellwood. Man’s conquest of the Pacific.
Король, королевы, фаворитка. Именно в виде такого магического треугольника рассматривает всю элитную историю Франции XV–XVIII веков ученый-историк, выпускник Сорбонны Ги Шоссинан-Ногаре. Перед нами проходят чередой королевы – блистательные, сильные и умные (Луиза Савойская, Анна Бретонская или Анна Австрийская), изощренные в интригах (Екатерина и Мария Медичи или Мария Стюарт), а также слабые и безликие (Шарлотта Савойская, Клод Французская или Мария Лещинская). Каждая из них показана автором ярко и неповторимо.
Эта книга — рассказ о двух городах, Лондоне и Париже, о культурах двух стран на примерах из жизни их столиц. Интригующее повествование Конлина погружает нас в историю городов, отраженных друг в друге словно в причудливом зеркале. Автор анализирует шесть составляющих городской жизни начала XIX века: улицу, квартиру, ресторан, кладбище, мир развлечений и мир преступности.Париж и Лондон всегда были любовниками-соперниками, но максимальный накал страстей пришелся на период 1750–1914 гг., когда каждый из них претендовал на звание столицы мира.
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .
В книге исследуются дорожные обычаи и обряды, поверья и обереги, связанные с мифологическими представлениями русских и других народов России, особенности перемещений по дорогам России XVIII – начала XX в. Привлекаются малоизвестные этнографические, фольклорные, исторические, литературно-публицистические и мемуарные источники, которые рассмотрены в историко-бытовом и культурно-антропологическом аспектах.Книга адресована специалистам и студентам гуманитарных факультетов высших учебных заведений и всем, кто интересуется историей повседневности и традиционной культурой народов России.