Место происхождения - [5]

поверяя и внемля.

Знай же, птица, что, жажду

утоляя лазурью,

в голубом окоеме

я с тобою зорюю.

Верь мне, лист тополиный,

верьте, листья осоки:

бродят в сердце бродяжьем

ваши буйные соки.

Я сегодня впервые

разглядел ваши лица.

Значит, только сегодня

суждено мне родиться.

II

Ласточка в небе. Прикосновенье

к темени поля крохотной тени.

Что она ищет в синем колодце?

Выстрелит в небо… Снова вернется.

Может, депешу где обронила —

ту, что послала озеру нива?

Чиркнет по глади черного плеса

и пронесется мимо откоса.

Кинется в чащу и возвратится,

чтобы промчаться над черепицей.

Вплоть до крушенья листьев и лета

длится круженье ласточки этой.

Вот она взмыла, листик летучий,

путь перерезав ливневой туче.

Реют раскрестьем узкие крылья,

ливни, как нечисть, в ночь отступили.

В синем просторе, милая, странствуй,

преподавая людям пространство.

Посередине синего вала

вычерти счастья инициалы!

III

Селение. Сереющий туман

на площади рядится в дождь сутулый.

Стекает время в каменный фонтан,

которому от скуки сводит скулы.

Вот так и льет с рассвета целый день,

и ни души среди всеобщей хляби.

Вползает лужей в дом сырая лень,

как сонный водоем под мелкой рябью.

Сбывается знаменье. Черный мул

судьбу копытом в глине отпечатал.

И смотрит дождь, печален и сутул:

кому же выпал роковой початок?

На колокольне онемела медь,

но, бедствие пророча, птица стонет.

И то ли кобылица, то ли смерть

нетерпеливо мечется в загоне.

Петух над часовней

Его заря напрасно дразнит:

не может флюгер кукарекать

ни в будни, ни в престольный праздник.

А солнце золотит угодья

и серебрит ручьи, встречая

святую Анну Плодородья.

Лазурь оконная лучится,

блестят алмазные осколки

на красных скатах черепицы.

И входит девочкой босою

в селение святая Анна

с глазами, полными росою.

О, если б крылья распростерла

она ему — и чародейством

озвучила сухое горло!

Но нет такого чародея…

И вот на голубом подворье

он замер, клювом пламенея.

Ему с поста не отлучиться!

В костре звенящей позолоты

горит стоическая птица.

Что толку в этом эльдорадо,

где вместо сочного маиса

лишь ледяные зерна града?

Святую Анну Огорода

встречая, он перемигнется

тайком с лучом громоотвода.

«Святая Анна Спелой Нивы, —

он скажет взглядом, — уведи же

меня в щемящий запах жнива!

И напои росою синей,

святая Анна Луговины,

зыбучий зной моей пустыни.

Тебя, святая, славят в гимне,

тебя встречают, как богиню.

Святая Анна, помоги мне!

Святая Анна, променять бы

на жухлую твою былинку

лазурный рай моей усадьбы».

Тополиная аллея

Вечер в аллее мглится.

Неразличимы лица

у тополиных листьев.

А на границе суши,

перекликаясь глуше,

дремлет дозор лягушек.

В речке вода лучиста,

как из монет искристых

снизанное монисто.

В самой стремнине ловко

продолговатой лодкой

правит луна-молодка.

Всхлипнул ребенок? Или

это в прибрежном иле

звезды заголосили?

Тени родных и милых

скорбно проходят мимо,

тая непоправимо.

Колокольня Мерсед

Между землей и небом —

купол, как остров птичий.

Сверху — молчанье тучи.

Снизу же — смех девичий.

Бьется в груди у башни

сердце из гулкой меди.

Башня горит свечою

в красном закатном свете.

Ливень — под стать стеклянным

или алмазным крыльям.

Грозно венчает купол

молния алым шпилем.

Туче ли голубятня,

ангелу ли скворешня, —

звонница сыплет перья,

словно цветы черешня.

Солнце обучит купол

в небе парить жар-птицей.

Ночью подскажет месяц,

как маяком светиться.

Между землей и небом —

кровля, как остров птичий.

Сверху — безмолвье тучи,

снизу же — смех девичий.

Девушки в белых платьях

улицу смехом будят.

Белыми голубями

просятся в небо груди.

Дерево какао

Шоколадное дерево,

наставник зеленого попугая,

учебник тени

в разгаре мая.

Сгусток звука, эссенция цвета,

который согласно древесному штату

читает округе осоловелой

лекции по аромату.

Сложив ладони, став на колени

под ритуальное пение улья,

ты удостоилось обожествленья.

Зеленый лозунг,

вписанный в ветер,

ты словно повесть о Новом Свете.

Ты пахнешь детством и той гостиной,

где старые ходики капали на пол,

как сок из разрезанного апельсина.

Обещание реки Гуайяс

Ты нескончаема, река Гуайяс,[6]

ты к морю с грузом горизонтов дальних

идешь, и корабли, не напрягаясь,

неспешно сходят с гор твоих хрустальных.

Ты растворяешь даже побратима:

с тобой уходит время по теченью,

и день тропический необратимый

в твоем теченье катится к забвенью.

За годом год, столетья ряд за рядом,

эпохи, поколенья, цвет и тленье

ты провожаешь безразличным взглядом,

о, пастырь берегов и поселений!

Корабль торговли или голой силы,

открытий или авантюры шалой

ты столько раз на землю выносила,

иль в свой плавучий склеп ты помещала.

Смущает твой покой лишь крик испуга,

тобой рожденный, или сновиденья:

растенье под водой иль рыбы-друга

и легкое и тяжкое движенье.

Свое имущество перечисляя,

ты смотришь на волов, именья, гроты;

по одиночествам своим гуляя,

ты в камыши уходишь, как в ворота.

Ты — земледелец, собираешь грязь ты,

чтоб сделать плодородным побережье,

и, на ходули встав, тебя не застят

дома, и сквозь деревья свет твой брезжит.

Свое биенье, сердце с кровью жидкой,

передаешь холмам, полям, и чащам,

и сахарным стеблям, и пережитку

другой эпохи — ящерице спящей.

Свой след на иле ночью оставляет

корсара тень, зарезанного бандой;

протокой лодка синяя ныряет,

вылавливая звезды контрабандой.