Место под облаком - [23]

Он зевнул, откинувшись на спину.

— Да и скучно им тут. Представляешь, в такой дыре изо дня в день, изо дня в день. И чего на центральную усадьбу не едут, не пойму народ. Значит, есть и тут свой интерес. Егерь, вообще-то, это дело доходное и престижное, особенно если толковый. «Белые» сейчас очень любят охоту с удобствами.

— Ну вот, опять понес, — досадовал Василий. — И что это ты за человек такой, Витольд? Чего привязался? Скептик махровый. И зимой тут чудесно. Дела всякие… Да.

— Шеф, а шеф, — проникновенно заговорил Виктор, — ты чего вот лыбишься? Как блаженный все равно.

— Нет, — упрямился Василий, — нет, не понимаешь ты меня. Тут замечательно. Я такого сарая в жизни не видел. И не говори мне ничего супротив.

— Старик, — поднялся на локте Виктор. — Сентиментики.

А Василий, не в силах согнать с лица улыбку, вдруг обнял товарища за плечи, потряс его как-то рывками, заглянул в лицо, подмигнул и хлопнул в ладоши, потер их, хлопнул, потер…

— Поддадим? — откликнулся на знакомый жест Виктор.

— А? — не сразу понял Василий. — Да-да, а как же!

И, подтянув рюкзак, полез под клапан, нетерпеливо шаря в его недрах, приговаривая:

— Да-да, а как же, да-да…

Достал флягу, зеленые кружки, торжественно поставил их на досочку.

— Чем? — спросил деловито, как официант. Подкинул вверх фляжку, она покрутилась в воздухе, брякая цепочкой.

Килькой в тончайшем томатном! Хлеб, килька, водочка, сено, эх, жизнь хороша!

Тихо, прохладно, райски покойно в сарае, словно вообще ничего не существует на свете, кроме этого богоугодного места.

Меж неплотно положенных бревен в тонкие косые щелки струятся солнечной пылью плоские лучи света. Листва наружных деревьев колышется, перебивает их тенью, оживляя лучи, и они шевелятся как живые, ищущие. Золотые овальные зайчики пробегают по кильке, кружкам (они, скучно-зеленые в жизни, на секунду становятся изумрудными), умиротворенным лицам приятелей, что-то уже болтающим, перебивающим друг друга; и — обратно: кружка, рюкзак, досочка сервировальная. «По-маленьку, — говорит Василий, — наливай на два пальца, не более». «От дна или от верху?» «От дна, конечно, от дна». «Исполняю», — кивает, хохоча, Виктор и бухает полкружки. Вот и выпили глотком, и зажмурились, выдохнули — ух! И уже смотрят на мгновение тупо на нежеланную кильку, монетка масла кольнула глаз малиновым лучиком, а вот и отделяют бережно ее, распадающуюся, от маринованной стаи, и достают: один ножиком, другой щепкой, ладони чашечками под шанцевым инструментом, чтобы не нырнула рыбка в сено. Ой, хвостик отпал. Ам его! Вкусна простая пища. Молчат, наслаждаясь. Вон смотри, смотри! Между поперечной балкой и крышной жердью паутина, кажется толстая, пыльная, светящаяся, мерно колышится, словно дышит, хочет выпучиться парусом, одна безработная растяжка волною вьется вдоль сквознячка, вьется и опадает. Порхают воробьи, пропадая, серые на сером дереве. На верхнем бревне крутится, танцует голубь, набухший страстью, крутится и кланяется, соблазняет, наступая: урл-л, урл-л. Маленькая голубка равнодушно отходит боком, чистит под хвостом и потом скоблит клювик о бревно. Сейчас он ей в холку вцепится! Под коньком не хватает нескольких досок, там голубовато-белесый треугольник летнего неба, ласточки секут его, мелькают в гнездах. К драночному исподу прилепилось и свисает серым яйцом «в мешочек» рябое, чешуйчатое гнездо ос. Старое, пыльное, нежилое. Оно похоже на мухомор, такой мухомор есть, серый, с чешуйками и круглый, овальный. «Надо же, забыл как по-латыни называется. Деградирую, Витольд. А ты не помнишь?» «Нет, слава богу. Неназванное тайной обладает… Муравей зигзагом спешит по ладони, сейчас вцепится, злюка. Зачем прекрасным вещам латинские клички, друг? Пусть просто будет милый мухомор, мухоморинка моя бесполезная. Не нужна нашей с тобой нынешней жизни систематизация, шеф. Пусть так, кое-как, первобытно, ты понял меня? Бр-р, я, кажется, захмелел, когда чудесное настроение, так мало надо. А когда дерьмовое, ведра мало!»

Виктор сидит на порожке, курит, цедя сизую струйку вверх. Василий видит как в дверном проеме путается слоистой вуалью дым и, словно спохватившись, вспомнив, что он легче воздуха, стремительно вытекает вверх, преодолевая притолоку, как вода плоский камень. Голова Виктора окружена нимбом, просвечиваются низким солнцем светлые его волосы. «А я уже лысею», — думает Василий, поглаживая теплую, маленькую пока плешь свою, маскируя ее остаточной боковой растительностью.

У меня бы не просвечивались так.

— Старик, — медленно обернулся смутный Виктор, такая тишина, что даже зуд какой-то в ушах. У тебя нет зуда?

— Это тишина-а… — шепчет Василий. Ему хочется сказать нечто значительное, необычайно красивое, точное и непременно поэтичное, ну хотя бы как-то подходящее, отражающее его сладостно-отрешенное состояние. Но не вспоминается ничего, одни восторженные ощущения в душе, только одни ощущения владеют всем его существом. Вздохнув глубоко, до легкого моментального головокружения, он валится в сено, смотрит в голубой треугольный проем, там неустанно мелькают и щебечут вольные ласточки. Может быть, песню спеть? Он перебирает в уме строчки, ища соответствующую, ту единственно верную… Дрыгает нетерпеливо ногой, пальцами и, мотнув головой, начинает: надо мной небо синее-е… облака-а лебединые…