Место действия. Публичность и ритуал в пространстве постсоветского города - [6]

Между тем, находясь в одном пространстве, невозможно не коммуницировать, даже если ты и не собираешься никому ничего сообщить своим присутствием, внешним видом и поведением. По Гоффману, характерное для публичных мест в западной культуре «вежливое невнимание» предполагает, что незнакомые люди, если только они не стремятся вступить в контакт, ведут себя так, как принято незнакомым людям: встретившись глазами, отводят взгляд и стремятся избегать смущения, вызываемого случайным вторжением в приватность ближнего. Другое дело, что у разных мест даже в рамках одной культуры нормальными оказываются разные уровни этого невнимания. Так, Джейн Джекобс, описывая пространство улицы «хорошего» жилого квартала, отмечает как значимую его черту то обстоятельство, что поведение детей на улице всегда оказывается под присмотром соседей, которые сделают подростку замечание и, возможно, удержат его от опрометчивого поступка (Джекобс 2011: 94–95).

Культуры различаются тем, насколько естественным в них считается заговорить с незнакомым человеком в публичном пространстве. Такое общение может быть сколь угодно благожелательным, но остается тем не менее анонимным. Это черта современного публичного пространства: соблюдая приличия, им могут пользоваться «все», то есть представители разных социальных (этнических, сословных, религиозных) групп. Здесь они встречаются и анонимно взаимодействуют, иногда ни слова не говоря друг другу, а просто находясь в одном месте. Такая общедоступность и «демократичность» пространства обеспечивает пестроту толпы пользователей, только в большом городе достижимый градус разнообразия. Этому многообразию способствует и обилие общедоступных мест и заведений – от кафе и парков до музеев, галерей, театров и магазинов. Заметим, что это исторически и культурно конкретная характеристика: публичное пространство такого рода – предназначенное для зрелищ, увеселения и коммерции, где архитектура выступает как декорация, а витрины – как рамки зрелища, и где пользователи выходят на людей посмотреть и себя показать, – появляется менее двух веков назад. Возможностям пространства способствует и искусственное освещение (начиная с ХХ века – электрический свет): оно не только позволяет эффективнее следить за порядком, но и продлевает время, которое человек может провести на улице и в магазинах (McQuire 2008). Электрический свет, как указывает Маршалл Маклюэн, и сам выступает как медиум по отношению ко всему, что происходит в пространстве благодаря освещению.

Хотя мы и называем эти места общественными, публичное и приватное в них не разделены – в том смысле, что и на площади друзья, стоя в кругу, образуют своим разговором и расположением вполне приватную пространственную конфигурацию. Оказавшись в публичном месте, люди зачастую «разбивают лагерь», присаживаются, чтобы заняться своим делом на этой временно оккупированной территории. Разложив свои вещи и тем самым маркировав это временное «свое», они не ожидают чужих за своим столиком, отодвигаются от соседа по скамейке, а прежде чем «приземлиться», спрашивают уже сидящего рядом, не возражает ли он.

Уже сидящему, в свою очередь, придется в этом случае вынырнуть из своей приватности: возможно, он сидит в наушниках, подключенных к смартфону, или чем-то занят со своим планшетником. Физически он находится в общественном месте, но физическое пространство пребывает вне фокуса его деятельности и внимания – благодаря техническим устройствам он замкнут в своем «коконе». Отчасти юзабилити и, соответственно, привлекательность неспецифических публичных мест определяется именно тем, насколько они удобны для лагерей и коконов, то есть повседневного и деритуализованного поведения (см. об использовании мобильных технологий в публичных местах: Ito, Okabe, Anderson 2009; термины «кокон» и «лагерь» предложены в этой же работе).

Постсоветскую трансформацию публичных пространств наглядно демонстрируют не только Марсово поле, но и Дворцовая площадь. В советское время она была местным, питерским эквивалентом столичной Красной площади: здесь ставились трибуны, мимо которых проходили праздничные парады и демонстрации, здесь к праздничным датам размещались щиты монументальной пропаганды, закрывавшие собой целые фасады. Здесь на трибунах в кульминационный момент возникал сакральный центр праздничной вселенной – ведь сюда, к портретам самых главных вождей, переносились на время из своей обычной обители в «штабе Революции» в Смольном вожди местные. И здесь проходящие мимо трибун люди запросто осознавали себя как «мы», ощущали свою причастность к великому государству, а грандиозный масштаб имперской архитектуры способствовал этому как нельзя лучше. Мы не всегда это осознаем, но большие открытые пространства в центре города или даже просто прямые и широкие улицы с выровненными по одной линии зданиями, в принципе, отсылают к централизованной власти: кто иначе мог бы проложить эти проспекты и бульвары через путаницу улиц и строений, которые возникли некогда сами собой? Можно и не разглядеть в этом архитектурном зрелище властного устремления организовывать и контролировать верноподданнические толпы, но масштаб генплана в любом случае подавляет индивида. На центральной площади Пхеньяна небольшим винтиком машины государства выглядит и проходящий маршем духовой оркестр из тысячи человек.