Местечковый романс - [109]

— Говорят, ты сейчас кто-то вроде нашего бывшего полицмейстера Розги, только, ты уж прости меня, старуху, обрезанный.

— Что есть, то есть. Обрезанный, но не полицмейстер, — прыснул Шмулик.

— А кто ты?

— Как бы это вам, Роха, объяснить? Мой начальник — Алексей Иванович Воробьёв из Мордовии. Он всего три недели в Йонаве. Я должен ему помочь разобраться в обстановке — кого следует поддержать, кого прижать, а кого держать на прицеле, чтобы не успел новым властям вред причинить.

— А зачем вы прижали Тарбут? Так прижали, что на дверях амбарный замок повесили. Ты, Шмулик, всегда был против них, всегда. Я помню, что четыре года назад ты ругал меня за то, что я хочу туда Гиршке отправить. Мол, в Литве никто на иврите не разговаривает. А на каком языке все сейчас в ней будут разговаривать — на русском?

— И на литовском, и на идише, и на русском. Но от своих прежних слов я не отказываюсь. Ни одна власть на свете не станет из своего кармана оплачивать учебу закоренелых недругов.

Костёр, в котором дотлевали последние угольки, разгорелся с удвоенной силой.

— Каких врагов? Школьников? — не могла успокоиться Роха.

Я нарочно звонко, почти фанфарно помешивал ложечкой в пустой чашке, гордясь и восхищаясь смелостью бабушки.

— Школьников? Они не школьники, а завтрашние сионисты. Пусть едут в свою Палестину и там сколько угодно учатся на мёртвом иврите царя Соломона. Такие школы при советской власти никому не нужны. С кем на иврите, кроме рабби Элиэзера, её выпускники в Йонаве будут разговаривать? Куда, в какой университет они с этим языком поступят? Чем окунаться с головой в дремучее прошлое, лучше обратиться всеми помыслами к будущему, — осваивал новоявленный начальник советский лексикон.

— Пусть едут, говоришь, в Палестину. А кто их туда пустит? — буркнул отец. — Хозяин мебельной фабрики хотел уехать в Америку, а их посольство как ветром сдуло, и получил реб Элиёгу Ландбург от ворот поворот.

Устав от наскоков родственников, Шмулик перевёл разговор в другое русло:

— Что поделаешь, если у всех вас нет классового чутья! Но хватит бесполезных дискуссий. Я забежал только на минутку, а в ущерб своей работе провёл с вами уже целый час. Последний вопрос: Юлюс не объявлялся?

— Нет, — ответил отец.

— Грозное литовское войско со своими двумя одолженными у латышей танками и одним артиллерийским орудием для салютов распущено, а для Красной армии малограмотный, не знающий ни одного слова по-русски Юлюс не годится. Никуда не денется. Найдётся. Не иголка в стоге сена.

— Послушай, Шмулик! Может, ты по воскресеньям поможешь Шлеймке шить? — предложила ехидная бабушка Роха. — Он тебе хорошо заплатит.

— Помог бы с большим удовольствием, — развеселился Шмулик. — Но мы и по воскресеньям работаем. У нас, Роха, работа вообще круглосуточная.

— Что, и ночью не спите? — рвалась в бой бабушка.

— И ночью, когда служба требует, бодрствуем, — беззлобно сказал Шмулик и стал прощаться.

Отец вспомнил о просьбе реб Эфраима Каплера поспособствовать встрече с заместителем главного энкавэдэшника в местечке, но решил о ней не говорить. Пусть реб Эфраим сам свяжется со Шмуликом. Шурин вряд ли клюнет на его золотую наживку.

— Буду к вам на чай и пироги приходить, — пообещал родственник-начальник и удалился.

— Далеко мой братец пойдёт, — сказала мама. — Если не споткнётся.

— Грязная у него работа — сортировать людей, — вдруг вспылил отец, с досадой вспомнив барские, покровительственные слова Шмулика: «Не бойся, тебя не тронут». Он так и не понял, за что же его могут тронуть — за то, что с тринадцати лет, никого не угнетая и не унижая, с утра до ночи гнул спину?

— Ну почему же грязная? — своим вопросом мама словно попыталась отвести от брата обвинения.

— Ему самому кажется, что она чистая и благородная, что можно служить доброму делу и при этом без зазрения совести умножать зло, потакать ненависти, — объяснил отец. — Я, например, не смог бы уснуть в чужой, присвоенной трёхкомнатной квартире, а Шмуле хоть бы хны. Ну ладно, хватит о нём.

— Очень беспокоюсь за Айзика, — сказала Роха, когда страсти утихли. — Вчера ходила к Файну в пекарню за субботней халой. А он мне: «Что там слышно о вашем старшеньком?» Что слышно, говорю, ничего не слышно. Ни слуху ни духу. Тут он на меня страху нагнал. Немцы, говорит, в Париже. Маршируют вроде бы по главной улице.

— По Елисейским полям, — подсказал Мейлах.

— Неужели? — удивился отец.

— Да. Вот я и подумала. Зачем Айзик поехал во Францию? Он же сначала наладился не туда, а в золотоносную Америку. Одно дело бежать от немцев из Варшавы, — бабушка Роха скосила взгляд в сторону Мейлаха и Малгожаты, которые до этого, как от стужи, кутались в молчание, а затем продолжила: — И совсем другое — из Парижа… Пока добежишь оттуда к нам в глушь, можешь замертво свалиться. Не затевал бы всё это Айзик, сидел бы в Йонаве, выделывал шкурки, шил из них меховые шапки. На них и на воротники в Йонаве всегда был спрос. А сейчас вон сколько ещё офицерских жён сюда на зиму понаехало!..

— Может, им всё-таки удалось бежать в другое, безопасное место, — утешила свекровь мама.

— Что за времена, что за времена! — стала причитать бабушка. — Некуда от беды деваться. Убежишь от одной, а тебя тут же другая догоняет и хватает за подол.