Месть Танатоса - [163]

Об этом исполняющий обязанности начальника штаба армии генерал Ганс Кребс вынужден был доложить фюреру после обеда 22 апреля 1945 года. Услышав весть, Гитлер покачнулся, болезненная гримаса скривила его лицо. Усилием воли подавив минутную слабость, он приказал выйти всем, кроме генералов и Бормана.

Не в силах справиться со своими беспредельно обманутыми надеждами, Гитлер начал бушевать. Его речь представляла собой глобальное обвинение всего мира в подлости и измене. Осипший в последние месяцы почти до шепота голос фюрера еще раз обрел что-то от своей прежней силы.

Привлеченные шумом, в проходах и на лестницах столпились обитатели бункера, а фюрер неистовствовал. Он проклинал армию. Никто из присутствующих не посмел произнести ни слова в свое оправдание. Ошеломленные генералы молчали. Фюрер потрясал кулаками, слезы катились по его щекам, и, как бывало всегда, когда в его жизни случались крупные катастрофы, сопровождаемые исчезновением чар, вместе с одним-единственным, доведенным до верхнего предела ожиданием, для него рухнуло всё. Вдруг он резко оборвал свою гневную речь: он услышал, как кто-то отважился возразить ему:

— Зачем винить армию? Она еще борется…

Все обернулись и расступились. Хрупкая тонкая женщина в черной форме СС, с темными волосами, заплетенными в длинную косу, стояла у самого входа, прислонившись спиной к холодной каменной стене. Она не испугалась и не смутилась, когда все присутствующие оглянулись на нее. Заметив взгляд фюрера, она выпрямилась, одернула мундир, но ее осунувшееся лицо землистого оттенка от усталости и пыли осталось невозмутимым — она спокойно смотрела на Гитлера. Фюрер узнал ее. Шаркающей походкой подошел, некоторое время пристально смотрел ей в лицо, затем спросил:

— Вы здесь?

— Конечно, — совсем не по-военному ответила она, — я с армией, которая сражается.

— Все кончено, — горестно покачал головой фюрер. — Все кончено. Война проиграна. Ничего предпринять больше невозможно, остается только умереть.

Упав в кресло, фюрер закрыл глаза, по его лицу разлилась мертвенная бледность. Всем показалось, что наступила роковая минута. Борман подтолкнул Маренн вперед: — Взгляните, Вы же врач, — прошептал он. Но Маренн не шелохнулась. Она видела, что фюрер сейчас придет в себя. Это было совсем не то, чего ждал Борман. Скрывая насмешку, она отвернулась от трусливого «царедворца».

Фюрер действительно вскоре открыл глаза. Он встретит смерть здесь, в городе, усталым голосом изрек он, на ступенях рейхсканцелярии, на своем посту. Кто хочет, может пробиваться на юг.

Борман, Кейтель и начальник Управления личного состава Бургдорф умоляли фюрера сохранять самообладание. Они просили его немедленно переехать в Берхтесгаден, но все попытки уговоров остались безрезультатными. Продиктовав текст телеграммы со своим решением о том, что он берет оборону города лично на себя, фюрер закрыл совещание. Все его участники были потрясены и измотаны.

— Он утратил веру! — воскликнула Ева Браун, бросаясь к Маренн, когда та вышла из кабинета фюрера. — Ведь если фюрер потеряет веру в успех, то все потеряно безнадежно. Господи, я не могу понять, как все это могло произойти, — она нервно сжимала руки Маренн, глаза ее были полны слез, — от такого можно потерять веру в Бога. Нет, нет, мы не позволим, чтобы нас схватили живыми, — голос ее дрожал.

— Успокойтесь, — Маренн ласково обняла ее за плечи, — не позволяйте ему принимать этих лекарств, которыми его пичкают доктора. Они намеренно губят фюрера. И идите к нему — он зовет Вас.

Однако новый приступ ярости не заставил себя долго ждать. Он случился, когда в разговоре с Гитлером обергруппенфюрер СС Бергер упомянул о народе, «который так долго и преданно выносил все». Наблюдая со стороны, Маренн не могла не заметить столь бросающиеся в глаза резкие перемены в настроении Гитлера — от состояния эйфории прямо, без какого-либо перехода, к глубоким депрессиям. Скачки этой диаграммы убеждали ее, что на состоянии психики фюрера сказывается наконец многолетнее злоупотребление мореллевской психофармацевтикой.

Не привлекая к себе внимания, она снова обратилась к Еве Браун. По совету Маренн Ева настояла, чтобы Гитлер распрощался со своим врачом вечером того же дня, но исправлять что-либо всерьез, как ни просила ее Ева, было уже поздно.

Смирение и равнодушие фюрера явились отнюдь не результатом его философского понимания своего положения и готовности принять неизбежное. Гитлер всегда был далек от какой-либо слепой покорности судьбе — и в депрессии он неизменно сохранял свой извечный тон отталкивающей презрительности. В фюрере открыто сосуществовали иллюзорная эйфория, подавленность и презрение.

Осознав это, Маренн не сомневалась, что врачеватели Гитлера целенаправленно готовили его к такому концу, причем на протяжении многих лет. А ведь именно фюрер, — Маренн полностью соглашалась с несчастной Евой, — будь он в здравом рассудке и обладай прежней волей и энергией, мог бы предпринять что-то радикальное для своего народа в эти катастрофические дни. Ни Геринг, ни Гиммлер, ни кто-либо еще. Ведь только в фюрера, каким бы он ни был, верила нация.