Месть палача - [13]
Ах, если бы можно было сейчас опустить на нос волшебные венецианские стекла и рассмотреть и одеяние, и корону, и лицо автократа!
Конечно же, и одеяния и камни – все это не то, что в благодатную старину. И все же – они одеты в честь Никифора. Но… Не приличествует украшать лицо венецианскими стекляшками. Стекляшкам, благодаря которым (О, Господи, велика милость твоя!) Никифор шаг за шагом приближается к самому автократу.
Да и Бог с ними. С каждым шагом все отчетливое многокрасочное пятно. Еще шаг… Нет, это трудно выдержать. Так и хочется согласно давней привычке и тому же церемониалу упасть на пол и поцеловать ступню императора, протянув руки вперед. Но «проскинез» – эта древняя поза почитания василевса отменена Иоанном Кантакузиным. Тем более она не приемлема была для помощника эпарха, а теперь еще и совершенно смешна для…
Никифор чуть было не застонал от сладости. Теперь он как равный сенаторам может поцеловать грудь василевса справа, когда Иоанн Кантакузин прикоснется губами к его макушке.
Поцеловал ли при приближении и поклоне василевс голую макушку головы Никифора, сам ее обладатель и не почувствовал. Может от чрезвычайного волнения, а скорее от того, что с упоением погрузил лицо в приятно пахнущие одежды повелителя. Наверное, он там оставался значительно дольше, чем требовал церемониал, поэтому и был отстранен рукой самого василевса.
Нарушая торжественность события и установленный порядок, василевс отстранил от груди едва держащегося на ногах Никифора, несколько мгновений осматривал его бледное лицо в мелких капельках пота, а после (о, Господи!) неожиданно крепко обнял. Затем повелитель повернул обласканного чиновника к множеству собравшихся придворных и громко произнес:
– Вот он – явивший чудо!
От внутреннего, радостного возбуждения василевс долго и не совсем ясно говорит. Да и его многие и не слышат. Каждый из придворных думает о своем и о главном – о себе. Но если еще два дня назад эти главные мысли лишь хмурили лицо и заставляли дрожать руки, то сегодня морщины на благородных лбах расправились, а руки… А руки потирают друг друга в удовольствии. Еще бы! Теперь нет неизбежной необходимости, бросая многое из имущества, бежать в неизвестность.
А все началось с этого лысого безродного, многими презираемого помощника эпарха, которому сегодня сам василевс вручает хризобуллу – особую грамоту, писанную не на какой-то там бомбазине, а на благородном пергаменте. А писана она золотыми буквами и подписана пурпурными чернилами. А на верху той грамоты изображен золотой Христос и василевс в официальной мантии и короне!
Если уж строго судить, то эта золотая булла никак не должна была оказаться в руках никчемного чиновника, даже согласно ей ставшего теперь эпархом столицы. Но… На то радостная воля самого автократа, пожелавшего чтобы этот день навсегда остался в истории империи как особо важный и памятный. Ведь такие грамоты скрупулезно вписываются в книги Империи и хранятся в государственном архиве. Пусть поддержит в руках ее счастливчик Никифор. Никому от этого хуже не станет. А вот лучше…
Несомненно!
С Никифора все и началось. Теперь все наладится. Уйдут боль и тревога. Империя встанет с колен. И жизнь потечет как в старые добрые времена при могущественнейщих императорах.
Сколько ему быть эпархом… Время покажет. Люди смертны, и не только по воле Божьей. А пока действительно – нужно благодарить этого носатого и лысого человечка вылезшего из нечистот Константинополя.
Так думают почти все власть держащие вельможи в зале аудиенций. И хранитель архива, за свой счет поставивший пурпурные чернила, и табеллион[27], вскрывший последний сосуд с золотой краской, и чуть небрежно наклонивший императорский скипетр силенциарий[28], и даже та дородная магистресса[29], любимица Ирины – жены василевса, держащая ее правящий жезл прямо над головой августы.
А еще сотни и сотни «бородатых»[30], евнухов и женщин, что в одночасье явились ко двору из своих убежищ. Как мгновенно слух о том, что василевс назвал «чудом» облетел горы, леса и острова. Как скоро вернулись к своим дворцам, обязанностям и привилегиям те, кто покинул Иоанна Кантакузина в трудные дни. И он всех простил. Ибо неожиданная радость мать прощения.
А василевс все говорит и говорит:
– …Божья милость вернулась к вечному городу святого Константина. От ныне и впредь, империю ждут только приятные события и дни, наполненные благодатью и радостью. Пусть наши враги знают – империя жива и сильна. Пусть каждый убедиться в этом на празднике города. В этот день, как и в старые добрые времена, я объявляю народные торжества, которые закончатся, как и положено, заездами колесниц на ипподроме. А предписанное проведение и соблюдение порядка Константинополю обеспечит наш новый эпарх…
Василевс запнулся и несколько растерянно посмотрел по сторонам. В своей неожиданной радости и в том облаке счастья, в котором он пребывал последние дни, Иоанн Кантакузин растерял свою сосредоточенность и внимание к мелочам.
