Мессалина - [51]

Можно было опасаться, как бы скамьи в театре Марцелла не рухнули под тринадцатью тысячами зрителей, собравшихся, чтобы увидеть и услышать своего кумира — мима Мнестера. Пронзительные звуки труб возвестили о прибытии императора. Народ стоя приветствовал Клавдия и Мессалину, державшую за руку Октавию, когда они появились в императорской ложе. Позади шли Агриппина и Юлия. Луций Домиций, сын Агриппины, проскользнул вперед императорской четы, что вызвало смех и аплодисменты множества зрителей. Римляне уже умилялись внуку Германика с его взъерошенными золотисто-каштановыми волосами и синими, всегда широко распахнутыми глазами.

Мессалина резким движением остановила ребенка, взяв его за плечи, и вернула обратно, к матери, отчего малыш разревелся, Агриппина, взяв сына на руки, мрачно взглянула в спину Мессалине. Императорская семья устроилась в ложе, и зрители расселись по местам.

— Я хочу тебя похвалить, — сказал Клавдий, наклонившись к уху Мессалины. — Ты превосходно устроила этот праздник. И тень оказалась как нельзя кстати. Народ доволен.

Он поднял голову и осмотрел парусиновый навес, натянутый над скамьями, чтобы уберечь зрителей от палящего солнца.

Когда Мнестер появился на сцене, значительная часть публики стоя рукоплесканиями встретила его. В ответ он приложил обе ладони к губам. Два мальчика-флейтиста встали позади него и, когда установилась тишина, поднесли инструменты ко рту и принялись извлекать из них переливчатые звуки. Глашатай объявил, что Мнестер исполнит сцену плача Ахилла над останками своего друга Патрокла. Мнестер принялся строить гримасы печали, двигаясь гибко, словно кошка. Он сорвал бурные аплодисменты, изобразив затем убийство женихов Пенелопы Одиссеем, вернувшимся после долгих странствий домой. В этих напряженных динамичных сценах, где гомеровский герой, казалось, в самом деле мечет стрелы в бесчинствующих женихов, заполонивших его дом, в полной мере раскрылся талант Мнестера. Он сумел одинаково блистательно сыграть роль Одиссея, мстящего своим оскорбителям, и каждого из женихов, гибнущих под его ударами.

С той поры, как Мессалина сделала Мнестера своим пособником, она испытывала к нему повышенный интерес. Однако в этот день, несмотря на подвиги, которые он совершал у нее перед глазами, она ощущала какую-то рассеянность. Она была словно убаюкана своим торжеством. Она видела, что ее любят, обожают, ею восхищаются; она была первой женщиной по своему положению — она хотела быть первой и по своей красоте и элегантности. Бирюзовая шелковая туника, переливающаяся цветами солнечного неба, оттеняла ее сияющие сине-зеленые глаза. С глубоким вырезом спереди, туника подчеркивала округлость ее груди, развившейся после рождения детей, и придавала ей чувственности. Из поднятых волос, увенчанных цветами, выбивались на лоб мелкие завитки — такие же стремились делать себе все римлянки. По случаю этого праздника она надела на руки, шею и уши свои самые дорогие украшения, среди которых преобладали золото и ее любимый камень — бирюза. Она горела еле скрываемым нетерпением, оттого что Мнестер накануне заполучил дом, который Клавдий легко согласился приобрести. Мим, таким образом продемонстрировавший свое расположение и сноровку, уверил Мессалину, что вечером следующего дня дом — меблированный, со специально подобранными слугами и комедиантами, людьми преданными и неболтливыми, — будет готов принять свою новую хозяйку. «Полностью положись на меня — и я устрою там великолепный пир в честь прибытия новой владелицы», — заявил он. Мессалина заметила ему, что в такой день ей будет затруднительно покинуть Клавдия в разгар пиршества, ею же самой подготовленного. «Напротив, — возразил Мнестер. — Когда Клавдий будет завершать вечер попойкой в компании куртизанок, ты тоже отправишься на свой лад праздновать приобретение дома и пятидесятилетие супруга. Этим самым ты покажешь, что властвуешь над ним, равно как и над всеми римлянами». Ответ понравился Мессалине, она усмотрела в нем возможность выказать свою независимость, а заодно избежать необходимости провести остаток ночи в постели с супругом.

Она повернула голову к Клавдию, чье внимание было целиком захвачено зрелищем. Хотя его общество ей мало приятно, думала она, надо возблагодарить богов за то, что они дали ей мужа, сделавшего ее императрицей и в конце концов не столь уж и обременительного. Малышка Октавия уснула на руках у Ливии, и Мессалина велела отвезти ребенка во дворец.

— Чем больше я смотрю, как играет и танцует Мнестер, тем больше я понимаю страсть и уважение к нему со стороны нашего великомудрого повелителя.

Мессалина посмотрела на человека, который по-гречески высказал это соображение в адрес Клавдия. Его представительность, благородное, хотя и слегка одутловатое лицо, элегантная туника, непринужденность, с какой он обращался к императору, сидя позади него, не позволили бы предположить, что он — раб. Однако Паллант находился в доме Клавдия уже много лет, но благодаря своей греческой культуре, высоко ценимой императором, благодаря сноровке и в особенности умению управлять имуществом своего господина, снискал полное доверие императора. Клавдий часто говорил о том, чтобы освободить его, и, если еще не сделал этого, то только потому, что не усматривал в таком шаге острой необходимости, поскольку относился к Палланту как к свободному человеку и даже порой забывал, что по закону он считался рабом. Свободу его, однако, никто не стеснял, и одевался он как свободный человек. По поводу себя он считал, что имеет превосходство над всеми римлянами, поскольку слыл потомком древних царей Аркадии. Мессалина прежде имела немного случаев побеседовать с Паллантом, занятым делами по управлению имуществом Клавдия. Когда последний стал во главе империи, авторитет Палланта возрос, так как он проявил себя разумным советчиком, сведущим не только в частных, но и в государственных делах. Мессалина подумала о том, что надо либо приблизить к себе человека, так ловко сумевшего добиться признания императора, либо подорвать его престиж, дабы устранить возможную помеху ее власти над супругом. Она выбрала первое решение, способное лишь упрочить ее собственный авторитет.