Мешуга - [53]

и мальчики из иешивы обычно забегали к нам и покупали их. Когда мне было девять лет, мама заплетала мне волосы в две косички. Не знаю почему, но эти мальчики всегда смотрели на меня, пожирали глазами. Тогда я боялась мужчин. Мне было одиннадцать, когда мне однажды приснилось, что Алтерл лежит на своей лавке, а над его головой кружится черный огонь. Как может огонь быть черным? Но так мне казалось. Я проснулась, зная, что Алтерл умрет. Он спал на соседней лавке, и я пошла посмотреть на него. Он крепко спал, но все его личико было освещено, как будто на него бросали свет луна или фонарь. А над его головой я увидела черный огонь, как будто раздуваемый мехами, которые были в кузнице нашего кузнеца Итче-Лейба. Я быстро оделась и выбежала из дома. Я бродила и бродила, пока не рассвело. Это было после Суккота, и дорога была сплошным месивом грязи. Грязь в Изевице была знаменита на всю Польшу. Короче, в тот день братик умер.

Вскоре после этого у моего отца случился удар. Он потерял сознание, и его не смогли привести в чувство. Мать зачахла годом позже. Там, в Изевице, я стала швеей. Про Варшаву ты уже знаешь. Почему я рассказываю тебе эти вещи? По одной причине: у меня были видения. Сегодня.

— Что ты видишь во мне? — спросил я.

Цлова какое-то время изучала меня, а потом сказала:

— Ты изменился.

— Что ты имеешь в виду?

— Не сердись, — ответила Цлова. — Я не имею в виду ничего плохого.

— Скажи, что ты имеешь в виду!

Как бы пытаясь проверить меня, Цлова сказала:

— Ты сделал то, о чем теперь сожалеешь.

— Что я сделал?

— Возможно, женился?

— Я не женился.

— Что-то ты сделал. Эта Мириам — ведьма. Подожди, я принесу еще чая.

Наступил вечер, а мы все еще сидели и разговаривали. Я целовал Цлову, целовал ее лицо, губы, даже груди, но дальше не шел. Я поклялся не изменять Мириам. Часы показывали шесть, и я сказал Цлове, что мне пора идти, Будники ждут меня.

Она ответила:

— Я провожу тебя до их дома.

— О чем ты говоришь? Это долгий путь в метро, час или больше.

— У меня масса времени. Я никогда не оставалась одна в Рош Хашана. Даже в концлагерях.

— Я бы взял тебя с собой, но ты же знаешь, каковы женщины.

— Знаю, знаю. Они ненавидят меня, все, потому что я моложе и потому что Макс однажды был моим. Они сорвали всю свою злость на мне и Приве. Они ругали и проклинали ее и плевали на меня. Почему ее или меня можно было считать виноватыми? Она ничего не знала о делах Макса и его намерениях. И зачем она сбежала в Израиль? Пойдем, разреши мне пойти с тобой.

— Цлова, это бессмысленно.

— В этом самый смысл. Когда я остаюсь одна, то начинаю слишком много думать.

— Ты скучаешь по Максу?

— Да, а теперь я буду скучать и по тебе.

Мы вышли из квартиры; Цлова заперла дверь на два замка. В лифте мы столкнулись с разодетыми по-праздничному мужчинами и женщинами, шедшими в синагогу с молитвенниками в руках. В метро было почти пусто — начало Рош Хашана давало о себе знать. Нееврейские пассажиры, разойдясь по почти пустому поезду, читали вечерние газеты на английском, в которых выделялась фотография белобородого еврея в талесе,[150] трубящего в шофар. Цлова и я уселись в углу последнего вагона и смотрели на убегающие назад рельсы. Цлова взяла меня за руку.

— Он не ценит то, что я по нему скучаю. Макс заводил любовные связи со всеми подряд. Он похож на турка. Ему надо было иметь — как это называется? — гарем. Но он болен, болен. То он силен, как бык, а на следующий день слаб, как муха. И еще он никогда не переставал спрашивать меня, с кем я спала, со сколькими я спала.

— А со сколькими ты спала? — спросил я.

— Теперь ты хочешь знать? Я не считала.

— Двадцать?

Цлова долго молчала.

— Даже десяти не было.

— Где? В Варшаве?

— Все в Варшаве. Здесь не было никого, кроме Макса.

— А что было в концлагерях?

— Им не разрешалось трогать еврейских девушек. Rassenschande [151] они это называли. Мы все кишели вшами. Ах, если бы только поезд шел, шел и никогда бы не добрался до места назначения.

— Куда бы ты хотела поехать?

— В Израиль, в Китай — лишь бы не расставаться с тобой. Что я буду делать дома одна?

Мы сидели молча, и Цлова склонила голову мне на плечо. Она, должно быть, заснула, потому что вдруг всхрапнула и выпрямилась.

— Где мы?

— На Симон авеню.

— Где это?

— Восточный Бронкс.

— Я не знаю, как добраться обратно.

— Цлова, я не могу взять тебя к этим людям. Они пригласили меня, а не тебя.

— Нет, нет, нет. Я бы не пошла, даже если бы меня пригласили.

— Оставайся в этом поезде до конечной станции и подожди, пока он не пойдет назад. Потом выйдешь на Семьдесят второй-стрит.

— Поезд может стоять на конечной станции всю ночь.

— Там будет другой.

— Я боюсь пересаживаться.

— Что же ты собираешься делать?

— Ждать тебя.

— Ты с ума сошла? Я проведу у них всю ночь.

— Ты мне этого не говорил. Ты проведешь ночь в постели со своей любовницей?

— У них есть для меня отдельная комната.

— Как зовут эту женщину?

— Фрейдл.

— Она в тебя влюблена?

— Не говори ерунды.

Мы вышли из метро, и я показал Цлове, где сесть в поезд, чтобы доехать обратно в Манхеттен. Цлова сказала:

— Подожди здесь. Не уходи, пока я не поднимусь на противоположную платформу и не увижу тебя. Я хочу быть уверена, что не потерялась.