Месье, сделайте мне больно - [27]

У меня в голове засела мысль: эта кожа была создана для ласк, неоспоримое утверждение наготы, которая хотела заставить полюбить себя. Я принял ее в свои руки, сначала робко, потом обнял крепче. Тогда я заметил, что тоже обнажен. Когда я разделся? У меня не было об этом ни малейшего понятия. Я был слишком пьян, чтобы помнить об этом. Ее лицо склонилось надо мной. В темноте я смутно различал его очертания, но мне не удавалось его узнать. Ольга? Волосы у нее были длиннее. Правда, смерть не мешает расти ни ногтям, ни волосам. Потом меня обхватили ее ноги, обтянутые чулками. Я провел по ним руссами до алмазной инкрустации, украшавшей ее лодыжки. Намек на вульгарность, чтобы возбудить мужчину. Я захотел заговорить, по крайней мере задать ей вопрос, но она прижалась ртом к моим губам. Ее руки направляли меня, возбуждая желание. Внезапно у меня возникло ощущение, что моя нижняя часть тела поймана, буквально взята в плен, в то время как ее ноги сомкнулись у меня за спиной. И снова я почувствовал ее кожу. Теплая и шелковистая, она окружала меня повсюду.

Я отдался на волю этой мягкости.

Губы, прижавшиеся к моему рту, были правы: слова лишние. Только движения имели значение. Они включались в бесконечность. Бесконечность обиженных женщин. Любовница или пациентка, любимая или отвергнутая, но, так или иначе, символически или в действительности, – истязаемые. Бросившая меня Флоранс, сбежавшая Математичка, Ребекка, которая обо мне забыла, задушенная Ольга Гибель одной провоцировала уход другой. И так до бесконечности. Как в том сне, который Лакану рассказала одна из его пациенток. Паскалевский сон, – говорил он, – о множестве бесконечно чередующихся жизней: существование всегда отражается в самом себе. А у меня было множество смертей, которые чередовались и отображались одна в другой, от Флоранс к Ольге. Она была там, в шелесте вздохов под моим напором, который я обрушивал на нее. Наслаждение рождалось в ней при каждом нашем движении, все сильнее и глубже, и в то время как я наполнял ее, голос, равно вежливый и властный, шептал мне нa ухо: «Давайте же, нужно спросить у нее про семь миллионов. Я уже пытался, но вам она должна сказать. Ну же, пошевеливайтесь, старина, задайте ей вопрос, тока еще не слишком поздно».

Но она мне этого не позволяла. Цеплялась за меня и двигалась с такой страстью, что мне не удавалось ни о чем ее спросить. Наслаждение выводило ее из себя, разжигало ярость. Она хотела получить от меня еще больше. Я находился в центре разгоряченной до предела наготы, которая больше не владела собой, одновременно колотила и сжимала меня, чтобы увлечь за собой на гибель, в то время как с губ ее срывались ругательства. Ругательства мешались со слюной. Те же самые, которые она произносила во время сеанса, чтобы возбудить меня. Голос, на мгновение отступивший перед этим неистовством, вновь обрел силу. «Давайте же, старина, – говорил он нетерпеливо, – вы не понимаете! Нужно спешить! Черт, надо с этим покончить!» Он был прав, с этим нужно было кончать. С этой жизнью, которая непрестанно двигалась. Тогда, уступая приказу, я медленно подобрался к ее горлу. Мои руки остановились у нее на затылке, тогда как большие пальцы пытались соединиться на шее. Эти действия были мне хорошо знакомы, их совершили передо мной двумя днями раньше. Не было ничего легче, чем воспроизвести их снова. Семь миллионов больше не имели никакого значения, важны были лишь пальцы, которые я погружал в ее плоть.

Она не противилась. Только дыхание становилось тяжелее, по мере того как сильнее я давил, язык начал вываливаться изо рта. Я чувствовал его, влажный, на своем лице. Язык, полный слюны. И я не смог бы точно сказать, облизывалась она от напряжения или поощряя мое желание поскорее кончить. Я сжал еще сильнее, изо всех сил. Боль раздирала мои предплечья, но ничто теперь не могло меня остановить. Постепенно буря стихла. Глубокий покой разливался по лицу рядом с моим. Глаза закрыты, смерть разрушала его изнутри. Иногда оно искажалось от боли. Потом, как если бы одно испытание было пройдено, разглаживалось и безмятежно ожидало следующего приступа. Я с трудом различал его в темноте, но черты казались мне бесконечно нежными. Грудь в грудь и рука об руку – я любил смерть, которую дарил ей, и мои руки снова неумолимо двинулись вверх, чтобы завершить начатое.

Скоро, скоро, шея показалась мне достаточно хрупкой. Я выпрямился на кровати и всем весом надавил ей на горло. Раздался хруст, затем все смолкло. У меня было чувство, будто я сжимаю в руках сливочное масло. Меня смущало, с какой легкостью я умертвил. На всякий случай я продолжал сжимать руки, хотя это уже было излишне.

И тут я услышал крик.

Ошеломленный, я открыл глаза: Ребекка, обнаженная, стояла посреди спальни. Нагая, в темных чулках, которые доходили ей до середины бедра. Она смотрела на меня как на сумасшедшего.

При виде ее у меня возникло ощущение, словно я прилетел с другой планеты. Кроме меня, в постели – никого. Она была в полнейшем беспорядке: простыни, сбившись в сторону, свисали на ковер, валик укатился в другой конец комнаты. Я держал в руках подушку, а Ребекка стояла напротив и испуганно наблюдала за мной. Я не сразу понял, что имел дело не с призраком.