Месье, или Князь Тьмы - [95]

— О нет, дорогой! — воскликнула герцогиня и положила ладонь ему на руку, чтобы его успокоить. — Бедняжка Ливия. Хорошо, что вы убрали из книги скабрезные страницы, на которых описываете ласки богомола. В конце концов, ее уже нет.

Он взял эти страницы из ее рук и медленно перечитал: «Не готовое к соитию влагалище, похожее на сухой карман какого-нибудь сумчатого, навело его на мысль об огромном прекрасном клиторе. Когда входишь, ей больно, ничего, есть иные способы, но уж слишком часто она имитирует оргазм, наверняка, думает о ком-то другом, кто еще не потерял над ней власть. Интересно. (Сатклифф.) Ну а кольцо-то зачем? Деньги, статус жены или что-то еще?… В Вене ему говорили, будто активным лесбиянкам нравится завоевывать замужних женщин, кольца возбуждают их, двойное удовольствие: обманывают мужчин и одновременно подражают им, занимают их место».

Блэнфорд сгреб бумаги в кучу и допил шампанское. «Ливия была для меня ипе belle descente de lit».[166] Но однажды он прозрел, поняв, что она обслуживает целое графство неудовлетворенных жен. Нет, он не был суров с нею, хотя она поступила нечестно, втянув его в аферу, которая могла привести их только к обоюдному отчаянию. Ведь в конце концов пришла любовь, но, как всегда, слишком поздно, чтобы что-нибудь изменить. «Зеленые чернила, упоительные чары…»

Герцогиня чуть устало кивнула.

— Вы правы, — проговорил он, помедлив, — поэтому я и решил обойтись без этих страниц. Мои претензии к Ливии берут начало в подсознании, в источниках моих собственных извращений — в тяготении к матери, в комплексе женщина-что-мне-с-тобой-делать. Во всех своих горьких попреках я возносился на утес смерти моей матери, на постамент памятника из слов, который я воздвиг ей. Когда Ливия умерла, мне стало понятно — благодаря дядюшке Фредди (Фрейд), который все растолковал мне насчет грандиозного обвала в мужских делах. Словно у меня вытащили из сердца большую занозу, словно скала ушла в море после землетрясения. Конечно же обо всем этом мне было известно раньше, хотя я ничего не желал знать. Но меня вернули в прошлое. Мне опять (навсегда) было дано увидеть себя стоящим на холодном сером асфальте крематория. На близком оттуда летном поле кувыркались кубарем порывы западного ветра, приносящего с собой мелкий дождь. Я стоял, весь вытянувшись, склонив набок голову и прислушивался к шуму в сердце. Легкий митральный стеноз — я сам в нем виноват, очень уж хотел наказать себя болезнью. Пульс, который заработал еще в брюхе китихи, продолжал стучать, смерть лишь отделила его от пульса матери, учительницы, наставницы. Был слышен только плеск вечных вод, сомкнувшихся над моей замолчавшей матерью. Настоящий автоматический стартер в стареньком привычном автобусе моего тела — разделенный оргазм; из-за этого мне так важен артефакт любви. Мне виделось, будто я ухожу, уменьшаясь, вдаль, словно священный боров с крошечной возлюбленной, похожей на щепотку табака. Удивительней всего то (как Пиа говорила в письмах), что пришла любовь, настоящая любовь, которая выше любого понимания. Она знала взаимную страсть до Роба — это было очень полезно для хорошего цвета лица. Кожа ее блестела, словно свежая краска. Но ее кожа списана с мраморной белизны Ливии, которая всегда казалась робкой и тихой, как заброшенный ребенок, которому никогда не справляют день рождения, трепещущий от страха перед родителями. Да-да, вы правы, когда она умерла, пришлось придумывать ее заново, словно ее не было. Это случилось, когда накатила жуткая ennui.[167]

— Ennui? — чуть дыша, переспросила герцогиня.

— Когда говоришь себе: «Еще десять минут, и я не выдержу». И набрасываешься на политические карикатуры.

Сигаретный дым, лениво кружась, поднимался вверх, а они, поглощенные своими воспоминаниями, видели только друг друга.

— Однажды мы с Ливией шепотом, чтобы не разбудить кого-то, кто спал на завешенной кровати, говорили о самоубийцах, — медленно, словно пытаясь привести в порядок мысли, произнесла герцогиня, — и о таинственной завесе амнезии (нам было около семи?), которая стирает воспоминания и не дает восстановить их с первоначальной четкостью. Знаете, мне кажется, она похожа на завесу, которая появляется перед смертью, может быть, чтобы защитить человека от предчувствия ухода. Люди умирают тихо, спокойно, смиренно, на что-то надеясь. Под конец сладкая амнезия приглушает боль и ослабляет воздействие лекарств. Исподволь начинается угасание, безразличие к жизни. Подобное состояние человек порою испытывает даже в расцвете жизненных сил. Словно он призывает смерть или несчастный случай, весь отдаваясь этой роскошной прихоти, становясь беззаботным, специально подставляя себя. Осознанно пренебрегает изначальным инстинктом самосохранения. И совсем не нужна особая причина, чтобы выйти из игры, хотя, конечно же, люди винят любовь или деньги, как дуэлянты — оружие. Подхватите грипп и не боритесь с ним. Идите ко дну с тихой улыбкой. Serenité… Perennité… Moralité…[168]

— Аккад поджидал момент, когда наступит такое состояние, — сказал он.

При этих словах она открыла сумочку и показала ему конверт с египетской маркой, на котором он сразу узнал красивый четкий почерк Аккада. На письме был адрес загородного поместья герцогини; конверт вскрыли ножом для бумаг. Блэнфорд знал,