Месье и мадам Рива - [14]

— То есть?

— Ты не пробовала домашние корнишоны?

— Нет.

— Вот и не пробуй. Фу-у! — Она поднесла свой стакан к моему носу. — За промышленное производство джема и консервированных корнишонов! — И Летиция залпом выпила все, что я ей отмерила.

Мне было не по себе. Я встала и направилась к занавешенному окну. Раздвинуть шторы одним махом? Раздвинуть потихоньку? Ничего не делать? Я сомневалась. Стала теребить ткань. Внезапно поняла, что, несмотря на многолетние доверительные отношения, только сейчас я осознала, как нелегко Летиции одновременно защищать сына и защищаться от него.

— И все-таки нельзя оставлять тело без внимания! Есть тело, есть дело, — грубоватым тоном заявила я.

Летиция взяла бутылку и налила себе еще.

— О чем ты?

— Я о теле.

— О каком теле?

— О том самом теле.

— Да что ты такое несешь?

Я отпустила занавеску, приблизилась к Летиции, снова села на край кровати и ущипнула подругу.

Она вскрикнула.

Я отдернула руку. Летиция смотрела на меня с возмущением.

— Я говорю о теле, которое чувствует, испытывает боль, живет, одушевляет те места, в которых появляется, вот о чем я говорю! О теле, которому плохо и хорошо, — я продолжала, не давая Летиции слова вставить, — о теле, которое входит на кухню, задыхается, потому что стоит дикая вонь и вокруг просто катастрофа, я говорю о теле, которое открывает окно, надевает резиновые перчатки, потому что ему нужна гармония во всем и повсюду, не только в музыке, я говорю о теле, которое ищет красоты даже в своей тарелке, замечает мелочи, переживает за свою больную мать, я говорю о живом теле и о миллиардах его живых клеток, понимаешь меня?

Летиция протянула мне свой стакан виски. Я взяла его и, не задумываясь, сделала глоток. Закашлялась. Хотела снова заговорить, но обожженное горло сопротивлялось.

— С Бастьеном уже семнадцать лет живу я, а не ты, — строго произнесла Летиция, забрав у меня стакан, словно я его недостойна.

— Я просто беспокоюсь за твоего сына, думаю о его жизни, о том, как он себя ощущает, запершись в комнате наедине с арфой, — выдавила я и не узнала собственный голос.

— Ты не живешь нашей жизнью, поэтому можешь только догадываться о том, что и как, — сказала Летиция. — Можешь пугаться, дрожать от страха, а мне приходится подстраиваться, понимаешь? Как могу, так живу. Когда надо выживать, комментарии излишни. Просто действуешь. Вот и все. Не ты сутками сидишь в комнате с арфой. И не я. Мало кто способен долгое время жить страстью. Большинство людей вспыхивают и тут же гаснут. Заешь, что я думаю?

Летиция сделала вид, что снова протягивает мне стакан, но когда я хотела его взять, она отдернула руку.

— Ты думаешь, что я не большой специалист по виски.

— Это правда, — она улыбнулась. — А еще я думаю, что не всем обязательно становиться в жизни такими, как мы привыкли. Некоторые люди просто менее приземленные, чем мы. Более легкие, более одухотворенные.

Обычно я могу часами дискутировать, не теряя хватки, — не из принципа, а потому, что любой сложный вопрос должен рассматриваться пристально, — и вопрос безответственного отношения к быту, нежелания пальцем пошевелить казался мне достаточно сложным, чтобы не давать слабину, однако вид моей больной подруги, прикованной к постели уже несколько недель, игнорируемой нашими бездетными знакомыми, почти уволенной с работы, вид одинокой матери трудного подростка, не имеющего понятия об элементарных человеческих ценностях, заставил меня замолчать, я лишь улыбнулась Летиции теплой дружеской улыбкой. Я подавила иронический смешок, который чуть не вырвался у меня, когда Летиция заговорила об одухотворенности. Только слепой мог бы назвать обрюзгшего равнодушного Бастьена легким и одухотворенным. В конце концов, подумала я, продолжая с пониманием смотреть на подругу, мои познания о мире музыки весьма скудны. Наверное, музыканты или, по крайней мере, одухотворенные арфисты — существа особенные, и необязательно им себя организовывать, их гибкий, как струна, позвоночник позволяет им лавировать, вилять, выходить сухими из воды, а плоть такая легкая, что без вреда для искусства можно целыми днями витать в облаках.

Сбитая с толку моим затянувшимся молчанием, Летиция в конце концов спросила, как у меня дела. Я честно ответила, признавшись, что дела у меня идут не плохо и не хорошо. Неужто я застряла где-то между добром и злом? «Хм…» — ответила Летиция. Затем под ритмичные глотки из стакана, который переходил из рук Летиции в мои и обратно, — при этом мы не забывали регулярно себе подливать, — я постепенно рассказала обо всем, что недавно со мной приключилось. Я долго описывала супругов Рива, которые чистосердечно отказались от круиза, их походку и лица, даже упомянула заварку для чая, которую видела у них на кухне. Я объяснила Летиции, что старик хочет поехать в Румынию и разыскать там сорт яблок, которого у нас нет, но который, возможно, сохранился там. Не упустила я и момент, когда Рива, не задумываясь о деньгах, подписали бумагу, подтверждающую их сознательный отказ от путешествия. Зачем-то я вплела в свою историю их сына Жонаса, которого ни разу в жизни не видела. Я дошла до того, что призналась, будто не понимаю, как Рива могли произвести на свет такого сына, ведь они удивительные, они скорбят не о своей судьбе, а о потерянной красоте: Жюст сказал мне, что, покушаясь на разнообразие мира, люди с корнем вырывают его красоту, и эта фраза так мне запомнилась, что я прокручивала ее в голове по нескольку раз в день. Как у Рива могла родиться такая пустышка? Я заявила, что знаю таких, как Жонас Рива, наизусть, потому что таких людей развелось видимо-невидимо, они вечно ищут виноватых и никогда не признают собственных ошибок, они хватают все, что плохо лежит, и обязательно находят жертву, которую можно разорвать на части и проглотить не жуя, они никогда никому ничего не должны, ни за что не несут ответственности и проживают жизнь в панцире равнодушия, который продолжает расти вплоть до самой их смерти. Я исправилась, уточнив, что, конечно, смерть, по мнению таких людей, не актуальна, поэтому им с большим успехом продают разные революционные лекарства для вечного консервирования.