Мертвый осел и гильотинированная женщина - [36]

Юноша слушал меня, весь дрожа.

— Сколько же стоит та, которую ты любишь, о которой думаешь день и ночь, которую преследуешь? Та, ради кого ты забросил свои цветы, забыл всех друзей, всех поэтов! Сколько она стоит?

Я взял со стола золотую монету.

— С тебя, добрый мой Сильвио, поскольку ты хорош собою и молод, она спросит вот это, смеясь над твоею простотой.

Потом я взял серебряную монету наполовину меньшего достоинства.

— Для заурядного человека, для прохожего, для первого встречного, если он не слишком торопится, — вот ей цена. А если придет солдат, хвативший лишку, или какой-нибудь настойчивый и скупой старик, она будет стоить вот столько! — И я ткнул пальцем в пятифранковую монету с изображением его величества Людовика XVIII; потом мне стало стыдно за самого себя, и я впал в прежнее подавленное состояние.

На минуту установилась тишина. Было ли это со стороны Сильвио сострадание или упрек? Наконец он встал, приблизился ко мне и взял золотую монету.

— Я хочу сам убедиться, — молвил он. — Где она? Я ее куплю.

— Ты, Сильвио?

— Я! Какая разница, кто ее купит, если каждый имеет право сделаться твоим соперником? Безумец! Только что ты смеялся над моей переменчивой страстью, и вот ты уже раздавлен позором, к коему непричастен! Все на свете могут обладать твоей возлюбленной, кроме тебя самого, и ты умираешь от ярости на ее пороге! Если бы еще в твоем кошельке не было денег! Но в данное время у тебя есть чем двадцать раз заплатить той, которую ты любишь! Эта продажная женщина — вот она тут, на этом мраморе, ты можешь купить, если пожелаешь, три месяца ее жизни, а потом продлить сделку еще на три месяца или на час, — а ты, малодушный, только плачешься и ничего не говоришь, ничего не предпринимаешь! Это как раз тот случай, когда надо сказать, как Ваго: «Наполните серебром свой кошелек, дон Родриго!» А тем временем я, наивный Сильвио, Сильвио — робкая барышня, схожу к твоей любовнице и, чтобы ты впредь доводил свои дела до конца, возьму твои золотые, ибо, лишь заняв денег из твоего кошелька, я совершу прелюбодеяние. Ах, бедняга, ах, страдалец! Ну же, встряхнись, я не хочу тебя оскорбить, я хочу получить эту красотку за свои деньги! Хочу поглядеть, — добавил он более мягким тоном, — на предмет твоей страсти, хочу иметь право рассказать тебе, каковы те покой и счастье, что можно обрести в объятиях этой женщины; сам ты не смеешь их купить — я куплю их вместо тебя, а потом приду сюда и скажу тебе, достойна ли она твоих сожалений, стоит ли единой твоей слезы или же стоит не больше, нежели эта монета. Итак, я куплю ее только для себя одного, если ты не хочешь присутствовать при сделке.

— Разумеется, я буду присутствовать, Сильвио, мы отправимся вместе, идем!

Я забрал деньги, все свои деньги. И вышел вслед за другом, подавленный, как поджигатель или убийца, коего толкают на преступление.

Мы двинулись к новому пристанищу Анриетты, но, когда подходили к этому заведению, я вскричал:

— Сильвио, невозможно допустить, чтобы она оставалась в этом ужасном доме, я не могу, Сильвио, оставлять ее на торжище для всех покупателей, я умру или сойду с ума, Сильвио! Если ты мне доверяешь, мы купим ее оптом, чтобы помешать ей торговать собою в розницу!

— Это будет убыточная сделка, — отвечал Сильвио, оглядываясь на всех встречных женщин.

Мы уже повернули на нужную нам улицу, уже приближались к дому, когда увидели у роковой двери возбужденную и все прибывающую толпу. Притон был уже окружен отрядом солдат, и комиссар полиции в полосатом шарфе торжественным шагом входил в дом. Сильвио был знаком с достойным чиновником, и тот пропустил нас в это гиблое место. Внутри все было перевернуто вверх дном, обитательницы заведения, бледные и растрепанные, сидели на своих жалких постелях и растерянно переглядывались, а их ничтожные партнеры по распутству, захваченные врасплох посторонними людьми в столь непотребном виде, закрывались руками, сгорая от стыда. Лицемеры! Они дрожали за свою репутацию и пытались совместить низкий порок с честью и добродетелью! А на улице нетерпеливая толпа жаждала побольше узнать о преступлении и увидеть преступницу. Ибо речь шла о совершенном ночью убийстве; уже рассказывали ужасные подробности, все содрогались; один лишь я испытал какую-то дьявольскую радость, когда услышал имя преступницы. Да, то была она, она самая, пожелавшая смыть свое падение кровью! Слава тебе, Господи! Ты спас ее через преступление!

Наконец-то она вырвалась из лап публики, отныне она принадлежала только палачу. Наконец-то этот мир, развративший ее, имел на эту женщину лишь право закона — он мог теперь требовать только ее голову, но не ее тело! Она теперь уже не будет влачиться по панели, она будет выставлена напоказ лишь на эшафоте! Отныне она доступна лишь правосудию, она укрыта от грязных страстей людских! Итак, наконец-то я торжествовал над этою женщиной! Вместе с комиссаром полиции я поднялся в ее комнату. Резкое зловоние ударило нам в нос, едва мы переступили порог этого кровавого алькова: в комнате царил полнейший беспорядок, везде валялась разбросанная одежда, дырявые косынки, стоптанные башмаки, засаленная юбка; грязь и жир, смешанные с винным осадком, мерзкая мешанина потускневшего тряпья с более чем двусмысленной роскошью; а за пологом — труп и еще не остывшая кровь. Она убила этого человека, сперва его соблазнив, и выбросила из этой всем доступной постели, сама не зная зачем, как и пустила его туда! К моменту, когда мы проникли в ее логово, публичная женщина благодаря своему преступлению уже снова превратилась в обыкновенную женщину; она стыдливо прикрылась пеньюаром, густые распущенные волосы рассыпались по белым плечам; видя ее такою спокойной и тихой, вы никогда бы не сказали, что это проститутка, и проститутка, только что совершившая убийство. Впрочем, она заранее отлично знала, что душою и телом принадлежит комиссару полиции, — он олицетворял для нее неумолимый закон! Поэтому она была готова к тому, что ее схватят, готова была следовать за полицейским. Она уже собирала жалкий гардероб арестантки: вышитые тряпки, щербатый гребень, щетку, обмылок, помаду, горшочек румян и прочие предметы туалета самого низкого пошиба. Во время этих сборов прибыл младший полицейский чин; она протянула маленькие ладони к наручникам, которые оказались слишком широки для ее детских рук, таких изящных, что казалось, будто она примеряет новые браслеты; запястья покраснели от соприкосновения с железом, но кисти рук остались такими же белыми. Когда все было готово, она прошла через толпу, поднялась в коляску наемного извозчика и медленно скрылась из виду под улюлюканье и брань толпы.