Мертвый осел и гильотинированная женщина - [35]

— Да, — подхватила ее товарка, — но эти лавочники — скупердяи, а студенты поднимают страшный шум, да к тому же барышня слишком молода для роли буржуазки, это подойдет ей лет через пять-шесть; я бы предпочла одеть ее светскою дамой: голая шея, голая грудь, шикарное платье из желтого атласа, ажурные чулки, фальшивые жемчужины в ушах, перья марабу на голове, а рядом — наша почтенная Фелисите, которая вечером послужила бы ей матерью.

— А я уже по горло сыта всеми этими княгинями, — вмешалась прислушивавшаяся к ним мамаша Сен-Фар, — они разоряют нас на газ, позолоту и побрякушки; нет ничего горше, как видеть запачканными великолепные атласные платья, которые они возвращают нам в таком виде; я больше этого не хочу, и на месте барышни я предпочла бы славный деревенский наряд: открытые плечи, золотой крестик на невинной черной бархотке, белый цветок в руке, скрученные узлом волосы, соломенная шляпа набекрень, сельская непосредственность — все это будет ей так к лицу!

При этих словах, воскресивших перед моим внутренним взором равнину Ванва (о дорогие мои чистые воспоминания, зачем явились вы в это место!), я сорвался со стула и решился сделать последнюю попытку вытащить несчастную из этого притона.

— Да, да! — воскликнул я. — Бедная девушка, еще не поздно! Надень снова твое грубошерстное платье, повяжи на шею ситцевую косынку, покрой голову скромной соломенной шляпой, выгоревшей на солнце, будь снова юною и веселою поселянкой, пышущей свежестью и здоровьем; пойдем, пойдем, бежим! Я люблю тебя, я тебя спасу, если ты хочешь!

Услышав это, все три женщины испуганно переглянулись: добыча была слишком хороша, чтобы можно было ее упустить.

— Мы не принуждаем барышню, — проговорила мамаша Сен-Фар. — Если ей хочется бархатного платья, золотого ожерелья, вышитого платка и ажурных чулок — нынче же вечером она их получит.

…Этим было все сказано!

XIX СИЛЬВИО

Я связан нежной дружбою с молодым человеком немного моложе меня, по имени Сильвио. Прекрасная натура, человек открытый и любезный, скромный, сильный, стройный и таящий в душе ярую страсть сочинять всяческие драмы. Женщина только для него одного — вот какова была великая мечта опрометчивого и нетерпеливого Сильвио; он считал всех женщин существами высшего рода и в их присутствии не смел дышать; это молчаливое поклонение, это немое обожание не приносило ему никакой выгоды: молодой, красивый, богатый и отважный, непринужденно носивший, не посрамляя его, громкое имя, он едва удостаивался безразличного либо презрительного взгляда тех прекрасных созданий, о которых так мечтал. Впрочем, сам виноват: зачем был он таким скромником? Полностью занятые лишь самими собой, женщины не умеют разгадать мужчину, — для того, чтобы быть ими понятым, он должен выставлять свои достоинства напоказ. А именно этого Сильвио и не осмеливался делать; я пытался уберечь его от столь опасной восторженности, но безуспешно: самые разумные мои советы он встречал усмешкою. Не знаю уж, каким образом он догадался, что я страдаю от неудачной любви, и часто подтрунивал над моим тайным чувством; он подсчитывал мои вздохи, угадывая смысл недосказанных слов, причину моей лихорадочной рассеянности, бросал мне жалостливые взгляды, под которыми я нередко вздрагивал, боясь, что ему известна вся моя тайна, иными словами, все мое несчастье до конца!

Наутро после моего рокового приключения я был очень грустен, я твердил себе, что всего себя, свою молодость и любовь я принес в жертву бархатному платью, грязному платью проститутки! Презренная женщина, да, конечно, трижды презренная! И тут в мою комнату вошел Сильвио, неся с собою хорошее настроение, никогда его не покидавшее, даже когда он бывал охвачен самою сильной из своих любовных страстей. Накануне на балу он вообразил, будто какая-то почти сорокалетняя женщина, толстая и жирная матрона, годящаяся ему в матери, пожала ему руку! Он так и пыжился от гордости и прибежал ко мне, чтобы похвастаться своею необыкновенной удачей.

— Черт возьми, она пожала тебе руку! Ты многого достиг! — промолвил я, вздыхая.

— Многого, — отвечал он, — путь к сердцу женщины лежит так же через ее руку, как и через губы. Но ты, господин чванливец, ты бы, я думаю, был счастлив достигнуть того же, чего достигнул я.

— Уверяю тебя, мой бедный Сильвио, что я в своей любви достигнул куда большего, нежели желал, и что ты запрыгал бы от радости, если бы понимал, сколь многого ты достигнул, сам того не зная.

Сильвио вытаращил глаза — его юное живое воображение уже сочиняло целый и весьма сложный любовный роман, построенный на песке.

Тем временем я вертел в руках свой кошелек и, машинально высыпав его содержимое на мраморный туалетный столик, отделял золотые монеты от серебряных, серебро — от мелочи. Сильвио все грезил.

Я безжалостно прервал его мечты.

— Знаешь ли ты, сколько стоит женщина? — воскликнул я. — Я хочу сказать — прелестное, идеальное создание, какого ты и во сне не видел, юная девушка, едва достигшая двадцати лет, чистая и свежая, расцветшая под сенью своих роскошных кудрей как столепестковая роза, женщина, которую я встретил менее года тому назад, когда она бегала по полям близ Ванва, не зная иных забот, как о своем осле и своей соломенной шляпе! Знаешь ли, во что оценила себя эта счастливая поселянка, которая оказала бы честь испанскому гранду, прекрасная девушка, к коей я проникся обожанием с первого взгляда? Знаешь ли, за сколько ты, я, кто угодно может получить ее?