Мёртвый гость - [67]

Картины, которые он посылал на выставки, вызывали определенный интерес. Часто в них звучали исключительно спиритуалистические мотивы: в основном это были проблемы, связанные с четвертым измерением. Они не вынашивались подолгу в его голове и так же быстро, словно в нервной спешке, выполнялись, будто художник страстно стремился в своих картинах передать что-то таинственное и жуткое, мучившее его душу, чтобы таким способом избавиться от кошмара. Моя жена, правда, считала, что я все это необоснованно приписываю его картинам. Возможно, она была права, и во всем виновата была моя страсть к сочинительству.

В течение нескольких лет их брак оставался бездетным; затем у них родилась дочь. Мы получили от отца и матери юной жительницы Земли счастливые письма. Слова Фердинанда снова лучились светом прежнего счастливого человека. Мы разделяли его счастье: «Теперь все будет хорошо!»

Это он нацарапал на полях густо исписанных четырех страниц текста… «Теперь все будет хорошо!» Значит, до того времени не все еще было хорошо, а возможно, даже и плохо? Так? А что должно было перемениться к лучшему с рождением ребенка? Разумеется, ребенок — это счастье в браке двух одиноких людей. Несчастные! Слава Богу, что родилось дитя, что на свет появилась — наконец-то! — маленькая посредница.

С этого времени шли только радостные письма. Все время только о ребенке — о маленькой, нежной Рикарде. Она была, очевидно, прелестным созданием, поистине сказочным ребенком. К тому же умной и душевной. Каждый год мы получали фотографии, снятые непосредственно с натуры или с портрета; Фердинанд рисовал боготворимое им дитя по меньшей мере три раза в год и вкладывал в картины всю свою безмерную отцовскую любовь.

Это было очень изящное, хрупкое существо — настолько изящное, настолько (как мы думали) пугающе хрупкое… Бледное личико — оно казалось почти белым — светилось в оправе длинных рыжеватых локонов. Темные глаза были неестественно большими и неестественно печальными. Дитя, очевидно, не умело смеяться — не могло! Ангельски прекрасное, но и чрезвычайно одинокое создание.

И эта атмосфера обожествления, умиления! Нам даже становилось немного не по себе от этого. А что если изящному, хрупкому существу придется столкнуться с чем-нибудь человеческим? Как переживут это родители? И без того дитя было почти не от мира сего.

Вскоре ребенок умер.

Все наши письма и даже наши депеши оставались без ответа. Мне нужно было поскорее навестить несчастных родителей, но мы тогда жили в Италии, на вилле Фальконьери возле Фраскати, и по уважительной причине я никак не мог уехать оттуда.

Беспокоясь за них, мы почти умоляли их дать о себе знать, но безуспешно. Другие друзья, которым мы писали, тоже были в неведении. Все, что нам удалось узнать, ограничивалось тем, что спустя несколько дней после неожиданной смерти ребенка они куда-то уехали. Свой адрес они не оставляли, поэтому почта не смогла им ничего переслать. Нам оставалось только терпеливо ждать и волноваться.

Но одним осенним вечером они неожиданно въехали в аркаду пиний возле нашего дома; это были два бледных, молчаливых, несчастных человека. Как нам было их жаль!

Они собирались только мельком повидаться с нами и ехать куда-то дальше. Мы были первыми их друзьями, кого они с тех — пор видели. Они не решались еще признаться, да и мы тоже остерегались говорить о том событии, которое так сильно потрясло их — неестественно сильно, поскольку друг друга они еще ведь не потеряли. Мы разговаривали с ними, как с двумя тяжелобольными. Да они и были ими.

Они больше не приезжали. Нам было нелегко, но все равно мы были счастливы, что побыли с ними и сумели окружить их своей любовью. Мы надеялись, что под сенью наших торжественных наскальных дубов, при виде римской Кампаньи жизнь, покажется им более сносной.

И снова, казалось, обоих безутешных людей стало разделять что-то непонятное, темное и таинственное. Это обнаруживалось в странном способе общения между ними. В отношении Фердинанда к своей жене угадывалось что-то — как бы поточнее выразиться?.. Это было похоже на угрызения совести. Или хуже: будто он совершил какое-то преступление, какое-то злодейство по отношению к матери своего ребенка; а она, казалось, жила только тем, чтобы не дать ему почувствовать, что это так. Как же нам было жаль их!

В то же время мы постоянно ломали голову над тем, что же с ними могло произойти?

Объяснений мы не находили.

Глава 3

Чтобы отвлечь по возможности моего друга от его мыслей, я совершал с ним пешие или конные прогулки по окрестностям Фраскати. Временами наши вояжи уводили нас достаточно далеко. Мы ночевали в какой-нибудь жалкой лачуге, а иногда приходилось проводить ночь в пастушьем шалаше или у костра батраков. Тогда нашей пищей становилась насаженная на прочный оливковый прут козочка, Жарившаяся прямо над костром, или блюдо из грибов, которые мы сами собирали и готовили.

Одна из таких экскурсий завела нас в Сабинские горы, а именно в такие места, где редко появляются неместные и которые были такими пустынными, дикими и негостеприимными, что даже кочевые пастухи вряд ли стали бы здесь останавливаться. Изредка мы натыкались на какой-нибудь шалаш, обычно пустой, еще реже видели мы вдалеке, на вершинах диких скал, отдельные прилепившиеся к ним хижины из известняка, которые служили домами и которые образовывали целую деревню — «паэзе», — если их было много. Если и встречался нам какой-нибудь человек, то обязательно пастух в звериной шкуре, который с такой же вероятностью мог быть и беглым бандитом; потому что только подобного рода людям могло что-то понадобиться в такой дикой глуши. Хорошо, что у нас был с собой кое-какой провиант, иначе нам бы пришлось худо. В этот день мы уже утратили надежду на какое-нибудь жалкое пристанище и были готовы провести ночь в этой каменной пустыне; к тому же мы были бы рады и капле воды, чтобы утолить жажду. Мы давно уже сбились с пути и где-то на окраине Кампаньи карабкались по козьим тропам вверх, где были только скалы.