Мёртвый гость - [135]

Новые страхи

Бургомистру — человеку без предрассудков и суеверий — пришлось все же пережить бессонную ночь. При свете луны и звезд или при отсутствии всякого света не только внешний, но и внутренний мир человека выглядит несколько непохожим на дневной. В это время становишься более восприимчивым к религии, к вере во все необычное, странное; душа доверчиво открывается приключениям и чудесам, вопреки всем возражениям премудрого рассудка. Разум является дневным светилом души: все становится ясным и прозрачным в его лучах; вера, проистекающая от чувства и фантазии, является ее ночным светилом, луной, в двусмысленном и колдовском свете которой все становится незнакомым.

Стоило только бургомистру мысленно восстановить всю историю о «мертвом госте», с которой носился весь город, и сравнить ее с событиями, сопутствовавшими появлению и пребыванию в городе господина фон Хана: время года и час его приезда, его внешность, бледность его лица, его одежда, расточительные подарки, его быстрое знакомство с невестами — дело в том, что и Минхен была уже почти помолвленной, а в истории с юной Визель оставалось много неясностей, — стоило только сопоставить все эти детали, как многое начинало представать в совсем ином свете. Эта Визель, в самом деле, еще вечером призналась полицейскому, что «мертвый гость» был у нее в шляпной лавке и купил какую-то безделушку. Однако он появился там якобы поздно вечером, а не в какое-то другое время. О пресловутом «черном ходе» она ничего говорить не хотела. Эту версию, которая наводила бургомистра на весьма странные мысли, еще раз изложил ему полицейский.

Посчитать этого длинного господина в черном обыкновенным шутником казалось бургомистру невозможным — слишком уж противоречил тому его серьезный вид. К тому же его подарки были неоправданно дорогими для простой шутки с милыми обитательницами Хербесхайма. Помимо всего прочего, один только господин Бантес — признанный ненавистник всякого суеверия — наговорил бургомистру столько странных вещей, что бессонная ночь с мучительным взвешиванием всех «за» и «против» казалась просто неизбежной.

На следующее утро, еще прежде чем полицейский по приказу бургомистра отправился в «Крест», люди на улицах уже говорили о том, что «мертвый гость» и его слуга внезапно исчезли. У него не было ни коляски, ни лошадей, ни кареты спецпочты; никто не видел его выходящим за ворота города — и тем не менее в городе «мертвого гостя» найти не удалось. Все это также подтвердил хозяин «Креста», пригласивший полицейского в комнату, где жил мнимый господин фон Хан. Там все было в идеальном порядке, словно в комнате никто не жил: постель была нетронутой, стулья стояли на своих местах, ни чемоданов, ни платья, ни обрывка бумаги — все бесследно исчезло! Только на столе лежала полная плата за проживание в твердых талерах, которые хозяин благоразумно не тронул.

«Пусть берет, кто захочет, эти дьявольские деньги! — сказал хозяин „Креста“. — Известно ведь: не принесут они добра; а положишь их в сундук — превратятся в вонючие отбросы. Пожертвую-ка я их беднякам из городского госпиталя; мне они ненужны». Он вручил талеры полицейскому, который вызвался передать их попечителю госпиталя.

Слух о внезапном исчезновении «мертвого гостя», постепенно обрастая все новыми подробностями, распространялся по всему Хербесхайму. Супруги Бантес, едва встав с постели, уже услышали его от своих служанок, а вскоре и от бухгалтера с кассиром.

«Замечательно! — сказал господин Бантес жене. — Ну, что я вам говорил? Хорошо еще, что он убрался прочь. Теперь-то ты веришь мне, что здесь было нечисто? Вот что я скажу тебе: никакой это был не сын моего старого приятеля Хана. Кто бы иначе согласился поверить в такую бредовую выдумку, в такую чушь и тому подобное, если бы не убедился во всем собственными глазами?»

Сообщения служанок и бухгалтера вызвали несколько осторожных скептических замечаний у госпожи Бантес. Было решено послать к хозяину «Креста» кассира, но тот вскоре вернулся и полностью подтвердил все сказанное ранее.

Госпожа Бантес только озадаченно улыбнулась, не сумев ничем возразить на это и сказав лишь, что события должны иметь и другое истолкование, поскольку отказываться от суждений здравого смысла из-за этой истории все-таки не стоило.

Внезапно папа Бантес, вскочив, издал истошный вопль, побледнел и долго не мог ничего сказать, так что госпожа Бантес уже начала бояться за него. Наконец, глухим и неуверенным голосом, он произнес:

— Мама, если верно одно, то должно быть верно и другое.

— Что должно быть верным, ради всего святого?

— Ты думаешь — Фридерика все еще спит? Мы ведь уже долго сидим в постели, а из соседней комнаты не доносилось ни звука шагов, ни ее голоса, ни скрипа стула!

Скажешь тоже, папа! Ты ведь не станешь подозревать, что ребенок…

И все-таки — если верно одно, то должно быть верно и другое, но это было бы слишком ужасно! Мама, я не решаюсь заглянуть туда!

— Как! Ты… ты думаешь, что она…

— Да, что он свернул ей шею!

С этими словами старик, терзаемый страшнейшими предчувствиями, подбежал к спальне Фридерики. За ним испуганно семенила госпожа Бантес. Он взялся дрожащей рукой за ручку двери и осторожно потянул ее на себя; чуть дыша, господин Бантес долго не решался поднять глаза на кровать, так как оттуда не было слышно ни звука. «Посмотри туда, мама», — сказал он. Сердце его сжималось от страха.